И точно: эмки стояли возле дома 11, но свет в окне второго этажа уже не горел. Зато горел во всех окнах первого этажа. Значит, на этот раз писателю повезло: не за ним приехали. Или ошиблись этажом. Вот сейчас выяснят, и свет, погаснув внизу, загорится наверху. Клубилин постоял несколько минут на углу, понял, что парни с Лубянки не ошиблись, арест же — дело не скорое, и пошел по своему маршруту. Когда через час с небольшим, завершая обход, он вышел к Большому Кисельному переулку со стороны Большой Лубянки, то увидел, как из дверей подъезда дома 11 выводили двух человек и заталкивали в автомобили. При этом стояла такая тишина, как будто на первом этаже дома не осталось ни единой живой души. И вообще никого окрест, кроме этих парней с Лубянки, двоих арестованных и самого Клубилина.

Пугающе громко хлопнули двери автомобилей, заворчали моторы, эмки стронулись с места, проехали мимо Клубилина, свернули на Большую Лубянку и покатили вниз.

Клубилин долго смотрел им вслед, затем покачал головой и, вполне понимая свою еще неполную сознательность, вздохнул: конечно, враги врагами, а все ж таки люди. Жалко.

Алексей Петрович поднялся из-за стола, собираясь идти в спальню.

И тут с улицы донесся шум подъезжающего автомобиля. Или даже двух.

Он напрягся, прислушиваясь.

Шум двигателей заглох возле дома.

Захлопали дверцы.

Сейчас раздастся звонок…

Алексей Петрович почувствовал, как слабеют ноги и холодеет спина, деревенеет лицо, а то удовлетворение собой и блаженство, только что окутывавшие усталое тело, исчезли, осталось нечто давящее, остались безысходность и полное ко всему безразличие.

Цепляясь за стол вялыми руками, он тяжело опустился в кресло.

Звонка все не было и не было.

Зато снизу, из-под пола, послышались звуки будто бы передвигаемой мебели… Значит, это к нижним жильцам пожаловали ночные гости. Пришло облегчение, что не к нему или к брату Леве, но ожидаемого удовлетворения оттого, что к нижним жильцам, Алексей Петрович почему-то не испытал, хотя лет десять назад призывал на головы этих пришельцев из другого мира все кары небесные и земные.

Снова поднявшись на еще не вполне окрепшие ноги, он на цыпочках приблизился к окну, осторожно отвернул уголок шторы, осторожно же, почти не дыша, приблизил свое лицо к стеклу, глянул вниз. Внизу стояли два темных легковых автомобиля, припорошенные снегом. И ни души. И никакого движения. Лишь на углу светился, раскачиваясь под ветром, фонарь; в его желтом свете раскачивался желтый столб и желтый угол дома.

Выйдя в коридор, Алексей Петрович заметил силуэт брата на фоне торцового окна. Он приблизился к нему, спросил шепотом:

— Чего не спишь?

— А-а! — Лев Петрович махнул рукой, и огонек его папиросы проделал в воздухе замысловатую фигуру. Спросил также тихо: — Слыхал, к нижним приехали?

— Слыхал.

— И что думаешь?

— А что я должен думать? — хмыкнул Алексей Петрович, уже вполне обретший душевное спокойствие. — Приехали и приехали. Зря не приедут.

— Я тоже думаю, что не зря. Но где гарантия, что завтра не приедут за нами?

— Ты чувствуешь за собой какую-то вину? — спросил Алексей Петрович, зная наверняка, что спрашивает совсем не то и думает не то, что должен бы спрашивать и думать, что, сам того не желая, снова взял на себя роль посредственного актера, играющего посредственную роль. И перед кем? Перед родным братом… Впрочем, разве это первая и единственная его роль?

Снова огонек папиросы в руке Левы проделал замысловатую фигуру.

— У нас вчера не вышли на работу директор института, его зам по оргвопросам и парторг. Ходят слухи, что их взяли на Лубянку. На сегодня назначено общее собрание, на котором будет обсуждаться политическое лицо некоторых товарищей. В основном это люди не из научного круга, а больше по административной и хозяйственной части, но есть и дельные инженеры и даже двое ученых. Список обсуждаемых висит на доске приказов и объявлений. Не знаю, как ты, а лично я ничего не понимаю в том, что происходит, — шептал словно в лихорадке Лев Петрович.

— Я сам не знаю, что происходит, — признался Алексей Петрович. — Но если исходить из решений последнего съезда, Пленумов Цэка и тона газет, то речь может идти о новой чистке партийных рядов.

— Раньше тоже были чистки, — продолжал волноваться Лев Петрович, — но все делалось как-то не так. Я бы сказал: не с тем размахом, что нынче. Да и в газетах после расстрела зиновьевцев слишком много говорят о вредителях и шпионах, но больше всего — о троцкистах. Откуда вдруг они взялись в таком количестве?

— Классовая борьба, — опять совсем не то, что думал и что должен был сказать своему брату, произнес Алексей Петрович и почувствовал гадливость к самому себе от этих своих слов.

«Ты боишься, — признался он себе. — Ты панически боишься, что чистка коснется и тебя самого. Могут обвинить в недостаточной партийной активности. Могут придраться к написанному ранее. Как тогда, у Горького, когда Кольцов придрался к герою твоего романа: не верит он ему — и все тут. — Подавив в себе вздох, подумал обреченно: — А кто бы не боялся на твоем месте? Вон и Левка боится, хотя оснований бояться у него значительно меньше». А что произойдет завтра… то есть уже сегодня — не знает никто.

Вслух же произнес:

— Тебе, Лева, бояться нечего: ты не член партии. Иди и спи спокойно.

— Тебе, Алешка, хорошо говорить: тебя сам Сталин знает, небось не тронут…

— Может, это-то и есть самое слабое мое место, — горестно усмехнулся Алексей Петрович и, вынув из рук брата окурок, жадно затянулся дымом.

Снизу, из-под пола, донесся приглушенный женский вопль и тут же оборвался, точно женщине зажали рот рукой.

Братья замерли, прислушиваясь к наступившей тишине. Тишина длилась недолго. Внизу затопали по деревянным ступенькам крыльца, невидимого из этого окна, захлопали дверцы автомобилей, по всему дому отдался стук наружной двери. Заурчали двигатели и затихли вдали. Через минуту снова установилась глухая предутренняя тишина. Теперь, казалось, навсегда.

— Самое страшное, что я, например, совершенно не представляю, на кого нацелена эта чистка, — произнес Лев Петрович трагическим шепотом. — Ты говоришь: партия. Но заместитель директора нашего института беспартийный. Его-то за что?

— Мало ли, — опять заосторожничал Алексей Петрович. — Сталин говорит, что многие из высокопоставленных партийцев зажрались, большинство не умеет работать в новых условиях, кто-то стоит на стороне Троцкого, что среди определенной части советских и партийных работников все чаще встречаются казнокрады и взяточники. Вспомни, как Дзержинский, будучи наркомом желдортранса, расправлялся с теми, кто пользовался своим положением для собственного же обогащения. Вспомни, как Троцкий, сменив его на этой должности, распустил всю эту сволочь. А нынче, говорят, огромная часть бюджета страны уходит неизвестно куда. И что в таком случае делать Сталину? Беда в том, что прошлые чистки не дали почти никаких положительных результатов.

— Ах, Алексей, это все не то! — перебил Алексея Петровича брат. — Ты помнишь недавнюю статью Бухарина о том, что Россия уже не та, что была при царе, что она из страны Обломовых превратилась в страну трудового народа? Да и раньше он будто бы ошибался, говоря о России только в отрицательном смысле? Помнишь? Еще Бухарин помянул советский патриотизм — чудеса! Может, вот в этом смещении в сторону от прежних позиций и кроется вся нынешняя чехарда с кадрами? А? Как ты думаешь?

Алексей Петрович неопределенно повел головой.

— А статья Альтшулера в «Правде»? Это надо же, чтобы Альтшулер своих единокровных Лившица, Радека, Дробниса и прочих жидов сравнивал со Смердяковым! В голове не укладывается!

— Приспичило, вот и сравнивает. Еще сильнее приспичит — сравнит с Карамазовым. Впрочем, там не одни жиды, там и русских полно, — вяло поправил брата Алексей Петрович, имея в виду закончившийся в январе процесс по делу Пятакова, Муралова, Серебрякова, Радека и других партийных деятелей.