Вот пока и все, что я хотел вам написать. Буду очень рад, если вы пришлете мне свою фотографическую карточку. Я буду носить ее возле сердца…»

Матов подумал-подумал и тщательно зачеркнул последнюю фразу.

Стояла грустная пора бабьего лета. Деревья еще зелены, но листва тяжела и тронута ржавчиной увядания; в гуще леса вовсю золотятся клены-подростки, притягивая взгляд, на березах появились первые желтые пряди, а под ногами уже тревожно шуршит сухая листва, так что даже вблизи иной подосиновик или боровик не сразу разглядишь среди золотых и бордовых пятен.

Василий Мануйлов остановился над тесной семейкой боровиков, однако срезать их не стал, а глянул вправо, где среди берез мелькала красная косынка Вики.

— Э-ге-ге-ей! — крикнул он так, будто Вика была от него далеко и он ее совсем не видит.

— Нашел? — откликнулась она радостно, и ботики ее торопливо зашуршали палой листвой. Она всегда радовалась, когда он что-то находил и бежала к нему, не разбирая дороги, точно боялась, что грибы исчезнут до того, как она до них доберется. — Ой, какая прелесть, Васенька! Ну до чего же ты везучий!

— Уметь надо, — говорит Василий, широко и щедро улыбаясь. И поясняет: — Я, почитай, с трех лет по грибы хожу, наловчился. Бывалоча, присяду и смотрю по сторонам, а они стоят, притаились, — ну как дети малые! — боятся, что я их найду. Сверху-то их не сразу и разглядишь в листве да в траве, а снизу он весь на виду. С тех пор я так и ищу: присяду и высматриваю под елками да кустами.

— Ой, а я совсем не умею искать, — весело жалуется Вика и склоняется над грибами.

Василий опускается на корточки рядом, смотрит, как Вика срезает грибы, как движутся ее тонкие пальцы. Все в Вике умиляет его и заставляет сердце биться сильнее. Но чаще всего ему почему-то кажется, что стоит закрыть глаза, как Вика тут же исчезнет, не откликнется на его зов с детской радостью, и он снова останется в одиночестве. Он протягивает руку, дотрагивается пальцами до черного локона, выбившегося из-под косынки, Вика поднимает голову, улыбается, подслеповато щурясь, и тихо просит:

— Ну, подожди, Васенька! А то они убегут.

Василий и Вика всего лишь час назад сошли с пригородного поезда недалеко от станции Мга, потом шли, шли и шли, уходя от грибников подальше, вот уж и перекликающихся голосов не слыхать, все чаще из-под ног взлетают рябчики и куропатки, тетерева вытягивают шеи и провожают их красными глазами. Подальше, подальше от людей!

Они две недели ждали этого дня, то есть хорошей погоды и возможности вырваться на волю вольную, и вот дождались… Это не первая их поездка. Они уж и за черникой ездили, и за клюквой, и за брусникой, но грибы-ягоды не главное, нет, не главное…

Вика срезает последний гриб и бережно укладывает его в Васильеву корзину. Потом тщательно вытирает руки о траву. Губы у нее подрагивают в смущенной улыбке. Оба знают, что сейчас произойдет и оба оттягивают эту минуту, отвлекаясь то на одно, то на другое.

— Посидим? — спрашивает Вика и тревожно оглядывается по сторонам.

— Посидим, — соглашается Василий вдруг охрипшим от волнения голосом. Ему хочется схватить Вику в охапку, куда-то нести, целовать, тискать, он задыхается от этого желания, но боится даже пошевелиться, спугнуть Викину робкую улыбку, закаменел, только глаза его блестят да тонкие ноздри подрагивают от нетерпения.

Вика вынимает из своей корзинки кусок холстины, накрывает им подстилку из мха со стебельками кукушкина льна, становится на колени. Василий становится напротив. Несколько долгих секунд они смотрят друг на друга. Затем Василий берет Викину руку и прижимает к своему лицу. От руки пахнет грибами и травами. Он целует ее пальцы и удивляется тому, что ему приятно целовать ее пальцы, что раньше с ним такого не было, что никто не помешает ему это делать, но главное — Вике это нравится тоже. Василий чувствует, как пальцы ее вздрагивают в его руке, он слышит ее дыхание возле своего лица и постепенно погружается во что-то большое и теплое, сливаясь с лесом, синевой неба, бормотаньем глухарей, писком рябчиков, треньканьем синиц…

Они обедают на берегу Мги, под огромной сосной. Обед прост: вареные яйца, хлеб, колбаса, холодный чай. Корзины полны грибами, а в эмалированном бидончике тяжелые гроздья брусники, ветки, усыпанные черникой и голубикой, яркий букетик костяники — это для Витюшки, большого любителя ягод. Вика сама собирала их, сама укладывала так, чтобы не помялись, не осыпались.

— У тебя очаровательный сын, — говорит Вика. — Только он иногда так на меня смотрит, что мне становится не по себе, я чувствую себя виноватой перед ним…

Василий хмурится. Вика осторожно касается пальцами его руки.

— Прости, я больше не буду, — говорит она шепотом и прижимается к Василию всем своим тоненьким телом.

Василий лежит на спине, смотрит на плывущие в белесом небе облака, гладит Викины жесткие волосы. Ему тоже бывает стыдно перед сыном, но не перед Марией, и он старается не думать об этом. Близость Вики, ее дыхание, тепло ее тела помогают забыться. Впереди еще полдня. Снова повторяется заведенный ими ритуал: Василий берет Викину руку, целует пальцы, пальцы начинают подрагивать, дыхание Вики обдает его лицо… — и лес становится их домом, постелью, оба растворяются в его звуках и запахах. Вечно бы длиться этому блаженству, но Василий знает: наступит час, и они побредут к поезду — тихие, усталые и несчастные…

В поезде Вика дремлет, положив голову Василию на плечо. Это так хорошо, когда не только любят тебя, но и сам ты любишь тоже… А дома… Василий тихо вздыхает и запрокидывает голову на спинку дивана.

Вика чувствует, что в нем что-то происходит, она поднимает голову, сбоку заглядывает ему в лицо, тихо говорит, словно они минуту назад прервали разговор о самом для них главном:

— Странно: почему люди никак не могут без этого? Странно, не правда ли? Получается, что любовь — только это и ничего больше.

Василий перебирает рукой ее волосы и молчит. Он понимает, о чем она, его и самого занимает эта странность в отношениях между мужчиной и женщиной, хотя, если разобраться, ничего здесь странного нет: инстинкт продолжения рода. Но душа не хочет мириться с такой обнаженной простотой, ей хочется чего-то большего, чего-то неземного. Но чего еще нужно от жизни ему, Василию? Если бы они с Марией понимали друг друга с полуслова, как понимает его Вика, как он понимает ее, то большего и не нужно.

Не дождавшись ответа, Вика тоже вздыхает украдкой и снова кладет голову Василию на плечо, точно прислушиваясь к нему и пытаясь понять его помимо слов, которые он никак не может произнести.

Между тем в ее словах Василий слышит совсем другие вопросы: «Как долго у нас это будет продолжаться? Неужели я нужна тебе только для этого?» Василий понимает, что он должен на что-то решиться, что Вика ждет от него этого решения, и вопросы ее подстегивают его, но он не чувствует в себе силы для того решения, которого ждет Вика и которое хотелось бы ему самому. И дело не в Марии, а в детях. Куда они без него? И что он без них? Раньше ему казалось, что возле Марии его ничто не удерживает: любви у него к ней нет, у нее нет понимания его стремлений, его желаний. Увы, с некоторых пор у него и самого нет этого понимания, а то, что было, затуманилось, отодвинулось куда-то вдаль, новое не пришло, но разве он виноват в этом?

Василий сжимает плечо Вики и задерживает дыхание, чтобы не вырвался ненужный вздох. Он уже не с Викой, он уже почти дома, представляет, как встретит его Мария, о чем будет расспрашивать. Вчера Николай Земляков звал его за грибами, но в сторону финской границы, а он отнекивался, врал, что уже сговорился с ребятами из своего цеха, однако Николая с собой не пригласил, как бывало раньше, и тот обиделся, пожал плечами и ушел.

Мария потом спрашивала, с чего это он так с Николаем? Не поссорились ли? Нет, не поссорились, отвечал Василий, а только Николай — он знаешь какой? — он без бутылки ни шагу, а ему, Василию, это совсем ни к чему.