Только он, Алексей, в последний год никуда не спешит, встает поздно, завтракает в одиночестве и скрывается в своем кабинете. Днем он не пишет, днем он читает, делает выписки, заметки, размышляет, то есть готовится к вечеру, когда, собственно говоря, и начинается его писательская работа.

Прошлепали к двери Машины шаги, дважды скрипнула дверь.

Алексей Петрович открыл глаза, оглядел знакомую до мелочей комнату. Прислушался. По коридору пробежал Иван — он всегда так несется в туалет. Маша выговорила ему за непозволительный шум. Что-то громыхнуло, похоже, у нижних.

Давно ли это было: ночь, урчание машин, громыхание отодвигаемой мебели, сдавленный женский крик. Как они там все это пережили, как переживают до сих пор? Странная судьба: рвались в Москву из веками обжитых мест, шебаршили, выпячивались, лезли наверх, наступая на чьи-то ноги, и вот — на тебе.

А за ним сегодня не приехали. Видать, спешить им некуда, могут приехать и завтра, и через неделю. Предполагая такую возможность, Алексей Петрович все-таки не верил, что приедут вообще.

Вспомнился упрек племянника Андрея: «Вам хорошо, дядя Леша, вы писатель…», потом обвинение Катерины — и гнетущая тревога захватила его целиком, заставила сердце биться панически, а мысли метаться лихорадочно в поисках какого-то решения.

Разумеется, в первую очередь он поедет в Союз писателей: надо сделать отчет о командировке, надо выяснить, где можно тиснуть свои впечатления о поездке в Армению, надо прощупать атмосферу в Правлении, надо… А потом самое трудное — искать подходы к Левке, к его аресту. Как жаль, что у него ни одного знакомого в чекистской среде: он всегда избегал этих людей, а может быть, и они избегали его тоже.

Знать бы, где упадешь…

Алексей Петрович не заметил, как снова уснул. Разбудила Маша. Она вошла и села на постель. Он открыл глаза и увидел в ее глазах слезы.

— Что случилось? — спросил он, приподнимаясь.

— Мама, — прошептала Маша. И пояснила: — Марина говорит, что у нее инсульт. Она вызвала карету скорой помощи.

Алексей Петрович вскочил, стал поспешно одеваться, словно оттого, как быстро он оденется, зависело и состояние матери, и благополучие всех остальных Задоновых.

В комнате матери держался полумрак, пахло лекарствами и мочой. Марина в белом медицинском халате собирала какие-то вещи. На широкой кровати плоское, расплывшееся тело, укрытое одеялом до самого подбородка, среди высоких подушек большое одутловатое лицо, лишь отдаленно напоминающее лицо Клавдии Сергеевны. Глаза закрыты, дышит с трудом, хрипло и так часто, словно только что бежала или поднималась по крутой лестнице…

Давным-давно, когда он еще был мальчишкой, их с матерью в поле застала гроза. Они бежали к лесу, путаясь ногами в высокой траве, а над головой сверкало и страшно гремело и грохотало, рвалось на части и раскалывалось на куски. Когда они добежали до опушки и остановились под густой елью, промокшие до нитки, мать прижала его к себе, и он помнит: она была горячей и дышала почти так же часто, как сейчас. Разве что дыхание было чистым, без немощной хрипоты.

Марина на его немой вопрос лишь пожала узкими плечами. Да и что спросишь со студентки первого курса?

— Если в течение девяти дней положение не изменится, то это конец, — все-таки нашла нужным поделиться своими знаниями Марина и с испугом посмотрела на Алексея Петровича глазами гречишного меда.

Приехала карета скорой помощи. По лестнице загромыхали тяжелые, равнодушные шаги. Алексей Петрович склонился к лицу матери, помедлил немного и поцеловал ее в сизые сухие губы.

До обеда он то сидел в своем кабинете, то ходил по нему взад-вперед, и вслед за ним тянулись сизые облачка дыма, то невидящими глазами разглядывал книжные полки и морщил высокий лоб, точно пытаясь вспомнить что-то важное или отыскать нужную книгу. Важное не вспоминалось, нужная книга не отыскивалась. Из дому выходить — боязно. В Правление идти — рано: там до двух часов все равно одни лишь ничего не знающие и ничего не решающие литературные швейки; литературные «генералы» и «маршалы» проявятся после двух.

Алексей Петрович знал, что обладает правом на внимание «генералов» и «маршалов», некоторые из которых не имеют даже и двух изданных книг, какие имеет он. Только после них он сможет пойти дальше в надежде, что кто-то намекнет, кто-то подскажет, кто-то посоветует, куда и к кому идти дальше. Не исключено, что кто-то сделает вид, что не заметил писателя Задонова: вовремя отвернется, вовремя отойдет в сторону. Все они наверняка знают, что его брат попал в разряд каэров и вранаров, каждый из них выработал свой способ общения с людьми, на которых пала тень подозрения. Короче говоря, на радостное и благожелательное отношение к себе рассчитывать не приходилось. Но и сидеть сиднем и ждать у моря погоды — еще хуже.

Вернулась Маша, сообщила, в какую больницу положили мать, что говорят врачи. Врачи говорили то же самое, что некоторое время назад говорила студентка первого курса мединститута: если через девять дней… Никто ничего толком не знал, все жили догадками и предположениями. Он сам жил тем же. Чего уж хорошего…

— С тобой говорила Катерина? — осторожно спросила Маша, и по ее испуганным глазам он догадался, чего именно она боится.

— Говорила.

— Але-ешенька-аа, — вдруг со стоном подалась к нему Маша, схватила за руку и прижала ее к груди. — Я умоляю тебя… ради детей… Марина и Андрей отказались от отца… если ты пойдешь… ты ничем ему не поможешь… Лешенька, родной, я прошу тебя… — и заплакала, уронив голову ему на грудь.

Он гладил ее волосы, а самому хотелось выть, выть в голос, выть так громко, чтобы у всех волосы встали дыбом. Но он не только не завыл, он вообще не произнес ни слова, не издал ни звука, внутри у него все окаменело.

Время тянулось медленно. Однако оно все же двигалось. Вернулись из школы дети, а с ними заботы, необходимость что-то делать, то есть не что-то, а вполне определенные, из раза в раз повторяемые действия. Больше, правда, не ему, а Маше, но и он тоже на этот раз принял участие в этой послешкольной суете, кормежке и разборе школьных новостей, пытаясь забыться и отодвинуть что-то, что надвигалось на него с неумолимой тупостью. А новости у детей все те же: у кого-то отец, у кого-то дядя или еще какой-то родственник попал в страшные жернова и где-то теперь измельчаются в муку, а они, дети, рады, что попал, не проскользнул мимо, не увернулся.

А если попадет он сам — они, что, тоже будут радоваться и отрекаться от своего отца?

Еще надо было поговорить с Лялей: ее глаза ждут этого разговора, ей, как и ему самому, хочется поскорее поставить точку на том жизненном эпизоде, в котором вроде бы дописана последняя строка. Но это потом, не сейчас. Это теперь отошло на второй план, потерпит. И Ляля, похоже, понимает это. Умная девочка.

В коридорах Правления Союза писателей на удивление людно. Алексей Петрович подумал, уж не собрание ли замыслено начальством, но, потолкавшись среди коллег, выяснил, что нет, не собрание, а все они пришли по каким-то мало значащим делам или просто так. Люди слонялись от кабинета к кабинету, сбивались в кучки, шушукались, жадно курили, иные исчезали на какое-то время, потом появлялись вновь, и весьма навеселе. Было непонятно, что согнало сюда этих таких разных людей, чего они ждут, на что надеются. Тут были хорошие писатели и не очень, начинающие и маститые — и все больше русские, хотя евреи встречались тоже, но они как-то очень уж быстро умудрялись сориентироваться в этих случайных скопищах и исчезали за дверями тех или иных кабинетов.

Никаких особых отношений к себе Алексей Петрович не обнаружил среди пишущей братии. С ним здоровались, расспрашивали о житье-бытье — все как обычно. Он сам вел себя точно так же. Кто-то знал, что он побывал в Армении, кто-то принимал это как новость. Кто-то наверняка знал, что у него арестован брат, кто-то не знал, но первые об этом помалкивали, вторым нечего было сказать. Не исключено, что он тут не один такой, что у кого-то тоже кто-то из родственников арестован, и они в растерянности и панике бросились сюда, и так же, как и он сам, пытаются что-то выведать, не выдавая ни своей растерянности, ни паники.