А люди, о которых он прочитал в газете, которых знал… а людей этих уже нет. И не будет… Черт знает что!

И неясная тревога вдруг охватила комкора Жукова.

Хотя ему-то, Жукову, чего тревожиться? Ни в заговорах не участвовал, — в мыслях не держал подобное, — ни присягу не нарушал даже по мелочам. И пользуется лишь тем, что дано ему от государства: просторный дом в несколько комнат, машина с личным шофером, конный выезд, верховая лошадь, прислуга. Конечно, жена могла, если бы захотела, обойтись и без прислуги, но у всех так, почему у него, Жукова, должно быть иначе? Даже удивились бы, если бы иначе. А во всем остальном он чист и перед присягой, и перед совестью, и перед властью, и перед наро… Впрочем, народ тут ни при чем.

Весь день прошел в ожидании разъяснений каких-то неизвестных обстоятельств, отсутствующих в скупых газетных строчках. Ведь расстреляли только верхушку, а верхушка не может действовать сама по себе: у нее должно быть какое-никакое основание в виде тех, кто выполнял отдельные поручения и что-то там еще. Не исключено, что теперь начнут трясти и дальше.

А может, уже перетрясли? Перетрясли, а он не заметил или не обратил внимания, потому что где-то, а не здесь. Перетрясли, но не сообщили, посчитав, что подробности всем знать ни к чему. Жуков вглядывался в лица окружавших его командиров, в лица Ворошилова и Шапошникова, немецких офицеров и генералов, пытаясь отыскать в них ту же тревогу, а если не тревогу, то удовлетворенность и обеспокоенность одних, досаду и разочарование других. Но лица были бесстрастны, точно ничего не случилось. Может, не успели прочесть газеты? Все может быть. Но вот он, Жуков, прочитал — и что? Есть на его лице что-то такое, что выделило бы его из общей массы? Если не считать озабоченности ходом учений, положенной ему по должности…

А на широком поле с небольшой речушкой, оврагами и перелесками, рвались снаряды, неслись и стреляли, не останавливаясь, танки и бронемашины, скакали эскадроны, размахивая клинками, перемещались густые цепи пехоты, саперы наводили мосты, с самолетов сыпался десант и плыл над полями-лесами этакими белами одуванчиками. Все это, как в хорошем спектакле, было заранее продумано и отрепетировано, и ему, командиру корпуса, одного из лучших корпусов в Красной армии, оставалось лишь следить, чтобы спектакль не давал сбоев.

И все прошло, как по маслу.

Потом был длинный стол под полотняным навесом, на котором среди всякой снеди высились бутылки с водкой и пивом (немцы ведь очень любят пиво), хозяева потчевали гостей, звучали на двух языках тосты за вечную и нерушимую дружбу, за мир и процветание обоих народов, за здоровье и мудрость их великих вождей.

Проводив немцев, Жуков, его заместители по корпусу, командиры дивизий и начальство из штаба Белорусского военного округа остались возле того же, но уже прибранного стола, а с ними Ворошилов и Шапошников.

— Читали? — спросил Ворошилов, пристально вглядываясь в лица командиров, показав им сложенною вдвое газету.

— Читали, — прозвучало в ответ нестройным хором.

— Прочитать — это одно. Сделать соответствующие выводы — совсем другое. Видали немцев? А? Скисли — вот! А почему? А потому, что потеряли опору в нашей армии для своих коварных планов против Советского Союза. Однако не все занозы вытащены. Еще много осталось. Но мы вытащим все, освободим нашу армию от предателей и фашистских наймитов. И мы уверены, что сделаем это с вашей помощью. Потому что всенародная любовь к нашей армии и поддержка, а так же мудрое руководство страной и партией со стороны Цэка и гениального вождя и учителя товарища Сталина делают нас непобедимыми. Несмотря ни на какие козни врагов. Об этом не забывайте. Да. Ученье вы провели хорошо. Можно сказать, отлично. Утерли нос немцам. Пусть видят и делают выводы, что с нами лучше не ссориться. От имени наркомата обороны и от себя лично поздравляю вас с отличной работой.

И маршал Ворошилов повернулся к стоящему рядом комкору Жукову, обнял его и трижды расцеловал. Потом, отступив, пояснил:

— Вот так вот, в его лице весь ваш корпус до последнего красноармейца.

— У нас нет последних, товарищ маршал! — не согласился Жуков, и лицо его вспыхнуло дерзким пламенем.

Ворошилов несколько мгновений молча смотрел на Жукова сузившимися глазами, затем расплылся в улыбке:

— Вот это комкор! Своих в обиду не даст. Молодец!

Потряс руку и пошел к машине. За ним, тоже тряхнув руку Жукову, двинулся и начальник Генштаба Шапошников. За ними потянулось окружное начальство.

Домой Жуков вернулся поздно. Хотя он пил наравне со всеми, но был трезв, как стеклышко, и только лицо горело да поперек лба пролегла глубокая складка. Впрочем, мыслей в голове не было никаких. Да и откуда им взяться? Стукнули обухом по голове, и чтобы после этого были мысли? Так не бывает. И Ворошилов ничего не разъяснил. Наоборот — затемнил еще больше. А завтра предстоят митинги в полках и батальонах… с поддержкой приговора. И на некоторых из них ему, комкору Жукову, надо побывать и даже выступить. Что ж, надо так надо.

А дома — слезы.

Жена, прочитав сообщение в газете, оплакивала не столько покойников, сколько их жен, со многими из которых дружила что называется семьями… пока мужья где-то там месят грязь или глотают пыль на своих полигонах со своими полками и дивизиями.

— Боже, и что таки теперь уже будет с Гамарниками? А Фельдманы? А Эйдиманы?

Жуков хмурился, отмалчивался. У него и самого на душе было муторно. А тут он впервые обратил внимание, что жена его оплакивает только евреев, хотя среди осужденных есть и русские. Не выдержав причитаний, оборвал:

— Ну, хватит! Мертвых не воскресишь. Не нужно им было устраивать всякие там… — и покрутил в воздухе растопыренной пятерней: откуда ему знать, что они там устраивали.

Раздевшись до трусов, захватив полотенце, пошел в сад, где в стоящей на столбах железной бочке грелась весь день вода, чтобы пролиться дождем на его уставшее и пропотевшее тело.

Миновало несколько дней. На воскресенье, на 16–00, в Доме комсостава назначена конференция партактива Шестого кавкорпуса. Прошел слух, что на конференции будет присутствовать сам новоиспеченный начальник Главного политического управления РККА, комиссар первого ранга Лев Захарович Мехлис.

Народ стал собираться за час до открытия. Но не было заметно обычного в таких случаях оживления, веселых голосов давно не видевшихся сослуживцев: дивизии и полки корпуса разбросаны на огромной территории, примыкающей к самой границе с Польшей. Молчаливый обмен крепким рукопожатием, вопрошающие взгляды, недоуменное молчание.

Президиум уже на месте. Хмурые лица. Время начинать — Мехлиса нет. Десять минут, пятнадцать…

Наконец послышался требовательный сигнал автомобиля. Жуков, сидевший в президиуме, приподнялся и снова опустился на стул. Начальник политотдела Белорусского военного округа сорвался с места, кинулся встречать. За ним начальник политотдела корпуса.

Мехлис появился из-за кулис, остановился, пристально вглядываясь в зал. Невысокого росточка, узкоплечий, коротконогий, с острым лицом аскета, с барашковой шевелюрой на голове, он походил бы на эстрадного артиста, если бы не его желчное лицо с крепко сжатыми узкими губами.

Зал встал. Без всякой команды.

Мехлис удовлетворенно покивал головой, занял место в президиуме совещания между начальником политотдела и командиром корпуса комкором Жуковым.

Неожиданное участие Мехлиса в совещании настораживало. Его мало знали в армии, но Жуков, в начале тридцатых служивший в наркомате обороны, то есть в Москве, был наслышан о Мехлисе как о человеке принципиальном, жестком и даже жестоком. Видимо, не случайно он выбрал Шестой кавкорпус для участия в конференции партактива в связи с судом и приговором над группой военачальников: корпус известен как кузница командирских кадров, он находится под пристальным вниманием Ворошилова и Буденного; служившие здесь быстрее обрастают звездами, сюда в первую очередь поступает новое вооружение, здесь отрабатываются новые методики, уставы и наставления. Следовательно, Жуков должен рассматривать присутствие начглавполитупра как честь, оказанную не только прославленному корпусу, но и командиру этого корпуса. Так что волноваться вроде бы не из чего. И все-таки Жуков волновался, хотя его волнение не прорывалось наружу сквозь каменную маску на волевом лице.