И в своей груди Жуков, не раз глядевший в глаза смерти, почувствовал леденящий холод.

Через неделю Жукова вызвали в партийный комитет штаба корпуса, располагавшийся на том же втором этаже здания, что и кабинет Жукова. Только в другом крыле. Секретарь комитета капитан Воронец, пряча глаза, протянул Жукову листок, в котором были перечислены обвинения в его, Жукова, адрес: отход от линии партии на современное строительство вооруженных сил, преклонение перед Западом, тесное сотрудничество с предателями Родины и партии Тухачевким, Уборевичем и Якиром.

— Но это же ложь! — возмутился Жуков. — Я, как и тысячи других, служил под командованием названных товарищей… то есть бывших товарищей, разумеется, но из этого не следует, что я сотрудничал с ними в их шпионской деятельности.

— Но вы посылали им отчеты о боеготовности подчиненных вам воинских подразделений, которые они передавали в германский Генштаб.

— Посылал. И все посылали по команде. Ибо так положено. Так что теперь — всех на плаху? Ты хоть понимаешь, что говоришь?

— Попрошу мне не тыкать, товарищ комкор! — взвизгнул секретарь парткома, поднимаясь из-за стола, и уши его вспыхнули малиновым цветом. — Вы эти хамские привычки бросьте! Я представляю здесь партийную организацию! И не позволю вам, товарищ комкор, унижать мое командирское и партийное достоинство!

Жуков набычился, закусил нижнюю губу: он не привык, чтобы на него кричали. В царской армии — другое дело. Или когда он командовал эскадроном при подавлении антоновского мятежа. Но это были такие времена, когда никто за словом в карман не лез, пользовался первым же пришедшим даже и не на ум, а на язык. А тут какой-то капитанишка ему, комкору, который…

— Я буду жаловаться, — бросил Жуков, повернулся и вышел.

Он быстро шел по длинному коридору. И чем дальше, тем все более крепло в нем ощущение, что движется он как бы в пустоте: все, кто появлялся в коридоре, куда выходило множество дверей, тут же, завидев командира корпуса, кидались назад, точно он был прокаженным и мог заразить любого, кто окажется с ним рядом.

Войдя в свой кабинет, не обратив внимания ни на своего адъютанта, ни на дежурного по штабу, вскочивших при его появлении, он сел за стол и обхватил голову ладонями. Хотя он погрозился жаловаться, но слова были сказаны только потому, что сказать больше было нечего. Да и кому говорить? Этому капитану, который и сам небось дрожит за свою шкуру в ожидании, как бы и его не притянули за подобное же. Жаловаться в политуправление округа? Бесполезно: начальник политуправления присутствовал на партконференции и словом не обмолвился против. Остаются двое: Ворошилов и Сталин. Но не усугубит ли жалоба, отправленная на их имя, его положение? Станут ли они разбираться с каким-то комкором, каких в армии не один десяток? Нет, этот шаг надо хорошенько обмозговать.

Нажав кнопку вызова, он приказал застывшему в дверях адъютанту:

— Вели оседлать моего коня.

— Есть! — произнес адъютант и вышел из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь.

Через десять минут Жуков спустился с крыльца. Ординарец держал под уздцы вороного дончака. Рядом стоял адъютант со своим конем.

Жуков с крыльца вдел ногу в стремя, кинул в седло крепко сбитое тело. Увидев, что и адъютант садится в седло, коротко бросил:

— Останешься здесь. Я буду через час.

Огрел коня плетью, и тот, взвившись на дыбы от незаслуженной обиды, рванул с места в карьер, храпя и екая селезенкой.

Мимо пролетали дома и домишки захолустного городка, приютившегося на крутом берегу небольшой реки. Из-под копыт шарахались куры и гуси. Над плетнями белели белыми платками бабьи головы, соломенные шляпы стариков.

Несколько минут бешеной скачки — и последний дом остался позади, а грунтовая дорога с разъезженными тележными колеями почти сразу же нырнула в густой полумрак елового леса. Свистел в ушах ветер, мелькали стволы деревьев, солнечные пятна сменялись темной тенью, конь выгибал шею, косил кровавым глазом, будто пытаясь угадать, как долго ему скакать неизвестно куда и зачем.

Вымахали в поле, голубое от цветущего льна. И Жуков придержал коня, пустив его размашистой рысью. Дальше потянулся луг. Слева река, справа пасется стадо коров, мечутся туда-сюда их хвосты, отгоняя мух и слепней. Пастух стоит в распахнутом брезентовом дождевике, длинный ременный кнут свисает с его плеча, над лесом и полем громоздятся облака. Похоже — к дождю.

Жуков повернул к реке, берега которой поросли копнообразными ивами. Конь вошел в воду по колена, стал пить, фыркая от удовольствия, роняя в воду звонкие капли.

Так что же дальше? Скакать и скакать, а потом вынуть револьвер и застрелиться? Как Гамарник? Нет, это не выход. Но и ждать, пока над тобой поднимется топор палача, еще хуже. И думать тут не о чем. Отбить телеграмму Ворошилову, который его, Жукова, знает. Может, не так хорошо, как хотелось бы, но рядом с ним Буденный, тот знает лучше, подскажет, если, конечно, спросят. А вторую телеграмму — для страховки — Сталину. А там будь что будет.

Через час Жуков остановил коня возле почты, привязал его к стойке крыльца. Вошел в открытую дверь, в прохладный полумрак небольшого помещения. Спросил:

— От вас можно послать телеграмму в Москву?

— Да, конечно, — ответила молодая и очень миловидная женщина.

Но Жукову было не до ее внешности. Он попросил бумагу и карандаш.

— Так есть бланк, товарищ командир, — сказала женщина, мило улыбнувшись. — А на столе ручки и чернильница.

— А-а, ну да. Давайте ваш бланк. Два бланка, — поправился он.

Взяв бланки, уселся за стол, задумался. Потом решительно написал:

«Партийная организация шестого кавкарпуса возбудила против меня дело в противодействии политике партии в военном строительстве, связях с осужденными врагами народа, преклонении перед Западом. Считаю эти обвинения необоснованными. Прошу разобраться. Комкор Жуков Г.К.» Перечитал, остался доволен. Затем написал адреса: «Москва, Кремль, Сталину И.В.» — на одной телеграмме; «Москва, Наркомат обороны, Ворошилову К.Е.» — на другой.

И отдал бланки женщине.

Женщина, прочитав, тихо охнула и прикрыла рот ладонью.

— Тут вот у меня телеграмма от Жюкова… Что это за Жюков такой? — спросил Сталин у маршала Ворошилова, когда тот собрался покинуть кабинет после доклада о прошедших учениях в Закавказском военном округе.

— Жуков? — переспросил Ворошилов. — Жуков — это командир Шестого кавкорпуса, который дислоцируется на границе с Польшей в Белорусском военном округе.

— И что? Почему он обращается непосредственно ко мне через голову своего начальства. У тебя что, субординация не соблюдается?

— Соблюдается. Но это особый случай. Я говорил с Буденным. Он отзывается о Жукове положительно.

— Значит, он и тебе жаловался?

— Жаловался.

Сталин встал из-за стола, прошелся по ковру вдоль стола для заседаний. Остановился в его конце, велел:

— Разберись.

— Я передал это Мехлису… — начал было Ворошилов.

— Сам разберись! — повысил Сталин голос. — Мехлису только дай, он всем головы поотрывает.

— Хорошо, Коба, я разберусь лично.

— Не сам. Поручи Буденному: он должен знать свои кадры. Вот пусть и занимается.

Сталин помолчал, затем тихо произнес, но Ворошилов расслышал:

— Мне нравятся люди, способные постоять за себя.

В огромной квартире, занимаемой Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, директором и главным режиссером театра имени Всеволода Эмильевича Мейерхольда же, собралось десятка три актеров, писателей, композиторов, режиссеров, поэтов, драматургов, критиков — все евреи. Ждали гостя — знаменитого немецко-еврейского писателя Лиона Фейхтвангера, приехавшего в Москву на короткое время из… Никто не знал, откуда он приехал, где нашел приют после побега из немецкого концлагеря, куда его отправили, едва Адольф Гитлер захватил власть в Германии.