— Так что нам отвечать Булгакову на его письма? — снова подал голос Калинин.

— Ничего не отвечать. Он не дурак и сам поймет, что значит наше молчание. А не поймет — ему же хуже.

— Может, загнать его куда-нибудь подальше? — будто у самого себя спросил Ежов, не поднимая головы.

— Подальше? — Сталин остановился напротив Ежова, и тот поднялся и незряче уставился в лицо Хозяина. — Хочешь сделать из него мученика? А для него, между прочим, нет большего мучения, чем неизвестность. И где искать выход, он тоже знает. Каждый сам выбирает свой путь и должен пройти его до конца. Будем считать этот вопрос закрытым.

И Сталин, вяло махнув рукой, подошел к своему рабочему столу и, повернувшись к своим соратникам спиной, принялся чистить трубку.

Все сидели и ждали.

— Чего ждете? — спросил Сталин, не оглядываясь. — Закрывай заседание, Моисеич.

Каганович кашлянул, произнес торопливо:

— На этом расширенное заседание Политборо считаю закрытым. — Склонился в сторону Сталина, ожидая новых распоряжений.

Сталин искоса следил, как расходятся члены Политбюро и Совнаркома, иногда задерживаясь взглядом на продолжавшем сидеть Ежове: тот всегда безошибочно угадывал, когда нужен Хозяину, — и продолжал возиться с трубкой.

Каганович, так и не дождавшись ни слова, поспешно вышел вслед за остальными, осторожно прикрыв за собою дверь. В кабинете вновь установилась настороженная тишина.

Раскурив трубку, Сталин спросил:

— Ты что-то хотел мне сказать, Николай?

— Я? — Ежов поднял голову, незряче уставился в лицо Сталину. Затем заговорил хрипло, с каким-то даже вызовом: — Вы назначили меня наркомом водного транспорта, товарищ Сталин… Я хотел бы получить от вас соответствующие инструкции.

— Какие именно? — Сталин смотрел на Ежова и не узнавал его: взъерошен, вот-вот, кажется, сорвется на крик или заплачет. Во всяком случае, было в нем что-то новое, раньше не проявлявшееся. Слишком возомнил о себе? Или со страху? Догадался, зачем понадобилось назначение его на водный транспорт? Вряд ли: хитер, но не умен, напорист, но без воли, пока толкаешь — идет, перестань толкать — встанет. И даже ляжет. Все они, русские, такие.

А Ежов, глядя на Сталина, думал: «Ну что, товарищ Сталин? Уже я тебе не нужен? Свое отработал — и в расход? А с кем ты останешься? С Кагановичем, у которого обрезан не только член, но и мысли? С Хрущем, который, случись что, продаст тебя первым? С Климом? Ему-то что доверишь, что поручишь? Пустое место…»

«Ишь ты, как смотрит, — удивлялся Сталин, пряча глаза за облако дыма. — Хорошо, что оружие у них забирают при входе, а то бы шмальнул, чего доброго… А может, оставить? Пусть работает. — Но тут же одернул себя: — Вся беда в том, что за внешней покорностью этого пигмея скрывается дьявольское честолюбие. Чуть взлетел наверх, уже смотрит, кого бы столкнуть вниз. Этот только сталкивать и умеет. А мне нужны работники. Настоящие работники, да…»

— Что ж, инструкции, так инструкции, — в конце концов согласился Сталин. — Придешь в наркомат водного транспорта, за неделю составишь справку об истинном положении дел. Выводы из этой справки и практические шаги по их реализации. Кстати, посмотри, кто там и чем занимался до тебя, почему развалили отрасль? Еще вопросы есть?

— Есть, товарищ Сталин. Только один: кто будет отвечать за дальнейшее проведение чистки?

— Как то есть кто? — деланно удивился Сталин. — Ты и будешь отвечать. Но чистка, Большая чистка, практически завершена. В дальнейшем нам предстоят выборочные изъятия. С этим может справиться и Фриновский. Подключим к нему Берию. Вдвоем они потянут. Контролируй — это с тебя не снимается. Наладишь работу водного транспорта, подберешь себе замену, снова вернешься в НКВД. Нам предстоит большая работа по подготовке к будущей войне. Вот так. Через неделю жду тебя с докладом.

Не прошло и недели, как Николай Иванович почувствовал, что Наркомат внутренних дел уходит из-под его влияния, ускользает из рук. Нет, его кабинет на Лубянке никто не занял, два раза в неделю, как всегда и до этого, он проводил в нем оперативные совещания руководящих работников наркомата, ставил перед ними задачи, подписывал бумаги, утверждал те или иные мероприятия. Но большую часть времени проводил в Наркомате водного транспорта, готовил справку и доклад Сталину о состоянии дел. И когда через некоторое время решил вникнуть в дела НКВД, оказалось, что поставленные им задачи переиначены, акценты работы наркомата смещены в другую сторону, люди используются для других целей. Было ясно, что за всем этим стоит сам Сталин. Николаю Ивановичу оставалось лишь констатировать имеющие место факты. Противиться этому порядку вещей не имело смысла, выбора не было — только по-настоящему впрягаться в новую работу. Хотя какой смысл и надолго ли?

Через неделю Ежов входил в кабинет Сталина уже фактически не как нарком внутренних дел, а исключительно как нарком водного транспорта: и говорили только о транспорте, и решения принимали по его работе, и спрашивал Сталин с Николая Ивановича только за водный транспорт. И ни слова о работе НКВД.

Было около десяти вечера, когда Ежов покинул кабинет Сталина. Настроение было хуже некуда. Запахнув шинель, он вышел из подъезда и зашагал к Ивановской площади, где его дожидался автомобиль. По кремлевским площадям ветер гонял белые космы мокрого снега. Снег облепил деревья с уже вовсю распустившейся листвой, опустил до земли лапы голубых елей, забил жерло Царь-пушки. Странная нынче весна: то жара — не продохнуть, то холод.

Домой не хотелось. Приедешь — а там Бабель. Но если даже его там нет, все равно делать дома совершенно нечего. Разве что напиться. Но напиться лучше где-нибудь в другом месте. Поехать в Дом Герцена к писателям? А как они встретят Николая Ежова, который фактически уже не нарком внутренних дел? Хорошо, если там Бабель: расшаркается, остальных заставит расшаркиваться же, а если его нет, то могут и не заметить. Правда, не заметить генерального комиссара госбезопасности трудно, но писатели — это такая сволочь, что и комиссара могут не заметить. Эх, мало он их давил: все руки не доходили, а надо бы, ох как надо бы порастрясти это продажное племя.

Нет, не поедет он в Дом Герцена. Ну его к черту! А поедет в свой новый наркомат. И вызовет туда же свою секретаршу, смазливую бабенку двадцати двух лет. Якобы поработать. Благо, холостая, незамужняя. Попка у нее уж больно кругла. И все остальное на месте. Видать, прежний нарком не зря пригрел ее у себя под боком.

И Николай Иванович, закурив, велел своему шоферу:

— В наркомат.

— Милый, — произнесла Елена Сергеевна, обращаясь к своему мужу, известному писателю и драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову, который, отложив ручку с пером, сидел, откинувшись на спинку стула. Лицо его, округлившееся с некоторых пор, но с тем же налетом напряженного ожидания и упрямства, оставалось неподвижным, закаменевшим в скулах, и со стороны казалось, что глаза его совершенно незрячи.

Нет, он, конечно, видел, но совсем не то, что мог бы увидеть на его месте любой другой человек, не будучи самим Булгаковым.

А видел он, как…

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»

И почти тотчас же…

«…с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и кое-где разорванный голубой хитон. Голова была покрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора…»

И этот прокуратор вдруг заговорил сиповатым голосом с грузинским акцентом:

— Скажите, товарищ Булгаков, неужели мы вам так надоели, что вам непременно нужно за границу? Нам представляется, что хорошему писателю и в СССР найдется о чем писать.