В темном углу ложи, у самой двери, моложавый полковник и совсем юный капитан возились вокруг столика, слышалось позвякивание бокалов и бульканье разливаемой жидкости, потянуло запахом коньяку, лимона и шоколада.

Первыми к столику подошли Ворошилов и Егоров, быстренько запрокинули головы, сунули в рот по дольке лимона, вернулись к остальным. За ними пошел Буденный, потянул за рукав Блюхера и Кулика. Буденный слил коньяк из трех рюмок в одну, подмигнул Василию Константиновичу и проглотил единым духом. Блюхер последовал его примеру: от коньяка он никогда не отказывался. Кулик из деликатности выпил рюмку.

Шапошников занимал разговорами дам.

Только-только перевели дух, как дверь в ложу отворилась и показался маленький человечек в широких галифе, которого в полумраке трудно было сразу разглядеть. Человечек замер на пороге, обвел глазами ложу и отступил назад. Тут же в светлом прямоугольнике двери возникла почти такая же незначительная фигура Сталина.

Буденный, стоявший лицом к двери, дернул Блюхера за рукав, вскинулся и замер, перестав жевать, выпучив глаза и надув щеки.

В ложе мгновенно стихли разговоры и всякое шевеление. Только дамы несколько припоздали последовать за мужчинами, но жена Ворошилова, первой пришедшая в себя, дернула одну-другую за рукав платья, первой вскочила, растягивая в сладкой улыбке круглое лицо пройдошливой кухарки.

— Я так и знал, — произнес Сталин, щуря глаза и оглядывая собравшихся. Помолчал, и еще раз: — Я так и знал, что там, где собрались четыре маршала и два командарма первого ранга, там непременно будет за… в смысле коньяк. — Протянул руку Буденному, затем Блюхеру и Кулику, подошел к остальным, не пропустив и женщин. — А я думаю: почему у нас все военные пьют, как лошади? Оказывается, сам нарком обороны их спаивает. Полагаю: Политбюро должно разобраться в этом методе обучения войск и поддержания их боеготовности.

— Да мы, товарищ Сталин… — начал было Ворошилов, но Сталин остановил его движением руки:

— Ты, Клим, помалкивай. Оправдываться перед женой будешь.

— Ах, товарищ Сталин! — воскликнула жена Ворошилова, прижимая руки к обвисшей груди. — Вы всегда так шутите…

— Видишь, Клим, твоя-то жена умнее тебя оказывается, — без тени улыбки заметил Сталин. — Может, ее назначить наркомом обороны? А? Как вы думаете?

— Так я давно готовлю ее к этой должности, — нашелся Ворошилов, но на его простецком курносом лице было написано, что он не разделяет подобные шутки Сталина над своим наркомом, тем более в присутствии подчиненных.

Однако все облегченно заулыбались, а Шапошников проворковал, склоняясь к Хозяину своей грубо отесанной головой:

— Вы, товарищ Сталин, как всегда правы: если бы во главе всех армий мира стояли женщины, войны давно бы прекратились, а товарищ Буденный сформировал бы казачий корпус песни и пляски и разъезжал бы с ним по всему миру…

— А товарищ Шапошников вязал бы носки… для этого корпуса, — усмехнулся Сталин, и ядреный хохот вырвался из ложи и покрыл все звуки огромного зала, гудящего, как пчелиный улей.

— Если партия прикажет, я готов вязать не только носки, но даже вышивать гладью дамские платочки, — серьезно ответил Шапошников.

— Я думаю, что дамы вряд ли решились бы прикладывать эти платочки к своим носикам, — без тени улыбки произнес маршал Егоров.

— Верхом на пушке… — начал было Кулик, но смешался под взглядом Ворошилова. Да и красавица жена дернула его за рукав, не слишком доверяя находчивости и остроумию своего мужа.

— А почему молчит маршал Блюхер? — спросил Сталин, поворачиваясь к Василию Константиновичу. — Или у товарища Блюхера нет своего мнения по столь животрепещущему вопросу?

— Боюсь нечаянно наступить на этот животрепещущий вопрос своим солдатским сапогом, товарищ Сталин, — ответил Блюхер. — Тогда он, бедняга, затрепещет еще живее.

Сталин сощурился и несколько мгновений смотрел на Блюхера, не мигая. Никто не смеялся.

— У вас красивая и очень молодая жена, — произнес Сталин, все так же глядя на Василия Константиновича. — Я уверен, что вы ни разу не наступали ей на ногу. — Повернулся и пошел из ложи.

Его малоподвижную фигуру проводили долгими взглядами. Снова в светлой раме двери возникла невзрачная фигура человечка в широких галифе. И дверь закрылась.

— Ежов-то, а? — произнес Кулик и покрутил большой головой с такими же усишками, как у Ворошилова.

— Э-э! — махнул рукой Буденный. — Всё умные разговоры, да всё с подначкой. Не люблю. Давай, Вася, выпьем еще по маленькой… за князя Игоря. Хоть и князь, а конница у него была знатная.

Женщины сели и зашуршали обертками от шоколадных конфет, мужчины потянулись к рюмкам.

Прозвенел первый звонок.

На другой день утром газеты сообщили о самоубийстве Гамарника и о том, что он входил в число заговорщиков, возглавляемых Тухачевским.

Василий Константинович сидел перед зеркалом, одна половина лица была выбрита, другая покрыта мыльной пеной, газету держал в руках. Рядом стояла Глаша и со страхом смотрела на мужа в зеркало.

— Вася, ты что-нибудь понимаешь? — тихо спросила она.

Василий Константинович поднял голову. В зеркале встретились черные глаза, наполненные ужасом, и серые — растерянностью. Хотя Блюхер никогда не посвящал жену в свои дела, никогда не делился с нею своими заботами и опасениями, ограждая ее, такую молодую и неопытную, от всяких потрясений, она, Глаша, читала газеты и слушала радио, общалась с женами других военачальников, правда, не ниже командира дивизии, поэтому многое знала, хотя и понаслышке, о многом догадывалась и, как все военные жены, боялась за своего мужа. Особенно сейчас, когда слухи о массовых арестах среди комсостава ширятся с каждым днем.

Василий Константинович опустил голову, хрипло выдавил:

— У тебя на плите молоко убегает…

— Какое молоко, Вася? — и вскинула руки к лицу тем беспомощным движением, которое его всегда так умиляло.

— Верблюжье, — мрачно ответил он.

— Верблюжье? — прошептала Глаша и, всхлипнув, вышла из туалетной комнаты.

«Так, — думал Василий Константинович, еще раз перечитав короткое сообщение. — Вчера Гамарник был кандидатом в судьи, сегодня, посмертно, кандидат в подсудимые. Та-ак. Прекрасно. Что из этого следует? Из этого следует, что Сталину перечить нельзя. Что ж, я и не перечил».

И перед его мысленным взором возникли щелки сталинских глаз и неподвижное лицо, изрытое оспой.

«А что я должен был ответить на его дурацкий вопрос? Не могу знать? Наверное, именно так и должен был ответить…»

Через несколько дней Ворошилов собрал в своем кабинете Военный совет при наркомате обороны. Военный совет назывался Главным.

Еще недавно за этим столом седели пять маршалов: Ворошилов — во главе стола, двое — с одной стороны, двое — с другой. Классическая симметрия. Сегодня одного маршала не было, симметрия нарушилась: Буденный сидел в одиночестве, далеко не в гордом. Оставшиеся маршалы хмуро разглядывали свои руки. Да и другие члены Совета тоже. Сам Ворошилов чувствовал себя не в своей тарелке, чаще обычного приглаживал редеющие волосы.

Суетился разве что один Мехлис, лишь вчера назначенный начальником Главного политуправления Красной армии с должности главного редактора газеты «Правда». Он то с подозрением оглядывал присутствующих своими пронзительными — как ему казалось — глазами, то что-то говорил сидящему рядом с ним начальнику Генштаба пятидесятипятилетнему Шапошникову. Потом вдруг встал, спросил у Ворошилова разрешения, заговорил резким металлическим голосом:

— Прошу внимания, товарищи члены Военного совета. Сегодня, после заседания, прошу всех ко мне в кабинет на предмет проверки партдокументов по части уплаты партвзносов и других специальных отметок…

— Отметки тоже уплачивать? — спросил желчный маршал Егоров.

Улыбки пробежали по лицам членов Военного совета: Мехлиса не любили и презирали.