Николай Иванович уперся ногами в подставку и отъехал вместе с креслом чуть назад, затем соскользнул с него на пол ногами, минуя подставку, и вмиг превратился в плюгавого коротышку. Долго лязгал ключами, открывая массивный сейф, достал из него конверт из плотной бумаги, без каких-либо надписей и знаков, положил на стол.

— Вот здесь, — ткнул он в конверт пальцем, стоя возле стола, — список ответработников Дальвостоккрая, подлежащих чистке по первой категории. Список наисекретнейший, исключительно для твоего личного сведения, товарищ Люшков. Список уничтожишь, как только все в нем поименованные лица будут устранены. К этому списку тебе дается право репрессировать по первой категории еще две тыщи человек, по второй — четыре. По твоему усмотрению. Но не зарывайся. За перегибы ответишь головой. Конверт вскроешь на месте. Документы, инструкции — в секретариате. Все. Желаю успеха.

Когда Люшков покинул кабинет, Николай Иванович вернулся в кресло, взойдя на него, как на трон, по подставке для ног, умостился в нем, нахохлился, затих.

«Все мы обречены, — думал он, равнодушно глядя вдоль стола для заседаний. — А ведь так стараемся… так старательно роем себе яму…»

Без стука вошел помощник, молодцеватый выпускник Высшей школы НКВД. Для Николая Ивановича не секрет, что помощников подбирает начальник личной охраны Сталина, следовательно, все более-менее существенное, имеющее отношение к наркому внутренних дел Ежову, Сталин узнает раньше, чем сам нарком внутренних дел об этом подумает.

При помощниках Николай Иванович никогда не расслабляется, не допускает ни малейшего отклонения от субординации, так что с этой стороны он неуязвим. Старается он и в других отношениях не дать повода своим многочисленным врагам для подкопа и наветов, хотя отдает себе отчет, что поводы для этого и не нужны.

Помощник остановился возле стола, доложил:

— Только что из оперативно-следственного отдела сообщили, что арестованы на своей квартире в доме номер девять по улице Мархлевского Агранов и его супруга. Оба доставлены в следственный изолятор.

Николай Иванович сообщение об аресте бывшего первого заместителя Ягоды и почти полгода своего заместителя выслушал молча. Он лишь кивнул головой, когда помощник закончил своё сообщение. Агранов был одним из тех, кто составлял команду Ягоды. Теперь большинство из этой команды пребывали в следственном изоляторе, писали доносы на своих сослуживцев и признания в террористически-троцкистской деятельности.

Особенно старался Карл Паукер. Из его доносов и признаний следовало, что он давно подозревал о существовании троцкистско-фашистского заговора среди руководящих кадров НКВД во главе с Ягодой, но не имел проверенных данных по каждому из заговорщиков. И только теперь, осмысливая прошлое, приходит к выводам, которые должен был сделать значительно раньше. В этом и только в этом состоит его вина перед партией и советской властью.

Хитер жид, да только и он, Ежов, не лыком шит, — думал Николай Иванович, читая признание Паукера, о себе в третьем лице, позаимствовав этот способ самооценки от товарища Сталина. — Самое удивительное, что уж кто-кто, а Карлуша должен бы догадаться, что из себя представляет Большая чистка, следовательно, при его-то хитрости, мог бы заранее подстелить под себя соломки. И очень, между прочим, старался, да все впустую: не догадывался, что давно попал в списки, которые составлял Николай Иванович Ежов, А из этих списков не вычеркивают, какие бы доказательства своей невиновности ни приводил попавший в эти списки. Зато не мог не знать, что дело не в виновности-невиновности, а в личностях. И даже не в еврействе. Зато не догадывался, что дело исключительно в принадлежности к определенному социальному слою по имени советская бюрократия. А не догадался Карлуша скорее всего потому, что поверил Троцкому и оппозиции, с самого начала на все лады обвинявшим Сталина в создании этой самой бюрократии, которую Сталин будто бы превратил в опору своей власти. Все они вместе с Троцким были уверены, что Сталин не посмеет рубить сук, на котором сидит. А Сталин таки посмел, потому что бюрократия стала угрозой для советской власти и, следовательно, для самого товарища Сталина. В этом вся штука.

Догматики и талмудисты, — с презрением думает Николай Иванович о Паукере и его подельниках. — Как были догматиками, так ими и помрут. При всей своей хитрости и изворотливости. Большинство из них действительно верят в троцкистские корни репрессий. Кое-кто считает, что дело исключительно в антисемитизме Сталина. Старые большевики полагают, что Сталин мстит им за то, что они так и не признали за ним никаких заслуг перед Революцией. Иные, — как, например, Бухарин, — видят в Сталине нового Бонапарта и предателя Революции, иные — патологического убийцу, одержимого манией величия. И никто даже мысли не допускает, что идет сдирание с государственно-общественного тела очередной поизносившейся шкуры, очередного паразитического социального слоя — вслед за слоями буржуазии, помещиков, царских чиновников, нэпманов и кулаков. А наши русские дурачки, — расплылся в самодовольной ухмылке Ежов, — смотрят в рот Паукерам и Аграновым и думают, что коли жид, так непременно вывернется, а с ним вывернется и русский дурачок…

Николай Иванович гордился тем, что знает истинную причину Большой чистки и знает, чем она закончится. В том числе и для себя самого. Несмотря на свой простоватый вид и суконный язык, он имел цепкий, хотя и не развитый ум, хорошую и злую память, а также умение делать верные выводы из наблюдаемых фактов. Знал он, что именно за эти способности Сталин выделил его из массы других провинциальных работников, и догадывался, что они же, эти его качества, приведут его на плаху, и с гибельным восторгом, как и немногие другие, шел к своему концу.

Пропадать с гибельным восторгом…

Все-таки этот Бабель когда-то верно подметил сущность подобного движения, наблюдая, как казачьи эскадроны, брошенные Буденным в конном строю на польские пулеметы, с визгом и свистом летели к своей погибели: Буденному не было жалко казаков, сдавшихся красным под Новороссийском, а до этого с ожесточением сражавшихся против советской власти. Да они и сами давно свою жизнь не ставили ни в грош. Зато легко сдавались полякам, оказавшись в окружении.

Гибельный восторг идущих на смерть людей Бабель, скорее всего, подметил чисто интуитивно, но сегодня он вряд ли допускает мысль, что нынешнее стремительное движение истории, подстегиваемое Большой чисткой, совершенно иного свойства и мало похоже на конную атаку отчаянных рубак, для которых нет выбора. Потому-то и вызывает в самом Бабеле и его приятелях нынешнее движение к гибели «тонкого слоя» совершенно иной восторг — скорее показной, чем искренний, — хотя уверены, что будут, как и прежде, лишь наблюдать это движение со стороны, наблюдать и описывать, пользуясь всеми благами, какие только возможны в их положении.

Тихий, таинственный звонок прямого телефона заставил Николая Ивановича вздрогнуть, как от удара грома над головой. Некоторое время он непонимающе слушал приглушенные трели, затем потянулся и снял черную трубку.

— Слушаю, — буркнул он едва слышно.

— Николай Иванович, он пришел, — послышался знакомый, и тоже приглушенный, голос домработницы.

— Понятно. И что же?

— Они заперлись в спальне.

— Так сразу? — Николаю Ивановичу хотелось знать подробности. Он даже дышать стал сдержаннее от возникшего в теле напряжения.

— Нет, не сразу. Сперва сидели в зале и разговаривали о театре. Пили вино с кофием и конфетами. Потом стали целоваться. Потом пошли в ихнюю спальню.

— По-ня-я-тно, — протянул Николай Иванович, хмыкнул и положил трубку. Глянул на часы: восемнадцать часов одиннадцать минут. Представил: Бабель в спальне с его, Ежова, женой, Евгенией Соломоновной… Уже по одному этому он верный кандидат на тот свет. Но самое интересное — зачем писателю Бабелю жена наркома внутренних дел? Сказать, чтобы красавица и молодая — не скажешь; сказать, чтобы умна — тоже язык не повернется. Да и сам Бабель — чего в нем хорошего с женской точки зрения? Ни фигуры, ни рожи. Ан нет, сцепились — водой не разольешь. Зов крови, наверное…