— Люськов — вася на-стоя-сяя фами-лия? — неожиданно спросил полковник Намура, бесцеремонно перебивая торжественную речь Люшкова, и вежливо улыбнулся одними губами.

Люшков вздрогнул, точно его схватили за руку в чужом кармане, но ответил твердо, даже, пожалуй, излишне твердо:

— Настоящая, господин полковник.

Да, он хотел сказать что-то еще по поводу своего перехода, но этот Намура своим дурацким вопросом сбил его с продуманного поведения и продуманных слов, заставил сердце биться сильнее. Даже ладони вспотели. Конечно, хитрый япошка именно этого и добивался, яснее ясного, так что главное — держать себя с достоинством и не показывать вида…

Молча, так и не решившись продолжить свою вступительную речь, Люшков расстегнул ремень портупеи, снял маузер и шагнул вперед, чтобы положить его на бамбуковый столик, но офицер подскочил, вырвал маузер из рук перебежчика.

Криво усмехнувшись, Люшков отступил назад, полез рукой в задний карман галифе за «вальтером», однако и в этом случае его желание предупредили стоящие сзади солдаты: руку сдавили в кисти, заломили назад, извлекли пистолет и сноровисто ощупали тело — от подмышек до самых сапог, сняли сумку и бинокль, забрали бумажник, портсигар, перочинный нож. Даже носовой платок и часы через минуту лежали на столике перед полковником Намурой.

Люшков хотел было запротестовать, но передумал: черт их знает, этих япошек, что у них на уме. Собрав в кулак все свое самообладание, он заговорил, как ни в чем ни бывало, показывая рукой на свою полевую сумку:

— В этой сумке карты дислокации советских войск в Дальневосточном крае, укрепрайоны. Все остальное у меня в голове.

— Осень хо-ёсё, — произнес полковник Намура и жестом показал Люшкову на стул. — Посю са-ди-ся. Моя бу-дет много спра-сивай, вася бу-дет много го-во-рися.

Не только Степана сдал Генрих Самойлович японцам, но и почти всю агентуру краевого УНКВД. В том числе и атамана Семенова, которого японцы считали безупречно честным по отношению к ним, а он, оказывается, служил красным. Люшков подробно рассказал о системе охраны границы, о дислокации застав, воинских гарнизонов, об их численности, вооружении, а еще о том, что во главе полков поставлены вчерашние командиры рот, во главе дивизий — комбаты, что межвойсковые связи разрушены, а боевые навыки утеряны, что командующий Дальневосточным военным округом маршал Блюхер не пользуется доверием Сталина и Ворошилова, пьет и в войсках почти не бывает.

Японцы выжали из Люшкова все, что могли и что он мог им дать. Оказалось, что они недооценивали войска Дальневосточного округа, что одних только стрелковых дивизий в нем втрое больше, чем предполагали в японском генштабе, а самолетов, танков и артиллерии чуть ли ни в десятеро. Из полученных сведений японцы сделали вывод, что начинать войну с СССР в данных условиях, значит подвергнуться неминуемому разгрому. Утешало лишь то, что войска эти обучены плохо, за последний год практически лишились опытных командных кадров, следовательно, превосходство это весьма условно. Генерал Куропаткин в сражении при Ляояне в августе 1904 года тоже имел преимущество над японскими армиями, к тому же он оборонялся, а японцы наступали, но потерпел поражение и вынужден был обратиться в бегство. Русские вообще не умеют воевать…

Взять от перебежчика японцам больше было нечего, и Люшков, назначенный советником при штабе Квантунской армии, вскоре заметил, что они теряют к нему интерес. Еще немного, и его предоставят самому себе, а это опасно: в Шанхае много белоэмигрантов, Люшков для них как был врагом, так им и остался. Как и японцы. Тогда, чтобы вновь обратить на себя внимание новых хозяев, он предложил им наметки плана покушения на Сталина, уверяя, что со смертью Сталина в России снова наступит хаос, в результате чего она развалится на куски, чем японцы смогут воспользоваться для оккупации ее восточных территорий.

Поверили ему японцы или нет, но план подобного покушения разработать поручили, деньги под этот план дали, однако до его осуществления дело так и не дошло: началась большая война, японцам стало не до Сталина. А Люшкова вскоре за ненадобностью выставили за дверь, и однажды его нашли на окраине Шанхая в сточной канаве с перерезанным горлом.

Весть о том, что Люшков пропал, быстро докатилась до Хабаровска, где в кабинете Люшкова уже обосновался сорокалетний майор госбезопасности Григорий Федорович Горбач, переведенный в ДВК из Новосибирска.

С новостью этой к Горбачу явился Винницкий.

— Пропал, говоришь? — с кривой ухмылкой на чугунном лице произнес Горбач, уставившись неподвижным взглядом прищуренных глаз на бывшего зама Люшкова.

— Пошел на связь с агентом и не вернулся. Замнач краевого отдела контрразведки Стрелков прождал его больше часа, затем вызвал усиленный наряд пограничников, они прочесали все окрестности, даже углубились на несколько километров на сопредельную территорию. Однако каких-то признаков борьбы или силового захвата обнаружено не было. Судя по следам, комиссар госбезопасности третьего ранга шел своей обычной походкой в сопровождении агента…

— А точнее? Шел впереди агента или сзади?

— Сзади. Но его могли вести на веревке…

— Так вели, или он шел?

— В донесении эта тонкость не уточняется, — стараясь не показывать своего смятения, ответил Винницкий. — Я пошлю телеграмму для уточнения. В то же время я не исключаю, что товарищ Люшков захотел самолично побывать на сопредельной территории и проверить некоторые сведения, полученные от агента, — заключил он, понимая, как шатко это его заключение.

Майор госбезопасности Горбач продолжал смотреть на стоящего перед ним майора же госбезопасности Винницкого неподвижным взглядом прищуренных глаз, при этом весь вид этого застегнутого на все пуговицы человека с чугунным лицом и редкими волосами на скошенном черепе говорил, что он не верит ни одному слову бывшего заместителя Люшкова, деятельность которого на посту начальника УНКВД ДВК Горбач должен проверить и дать о ней подробнейший отчет в Москву. Полномочия у Горбача широкие, но простираются они исключительно на тех, кто занимался до этого в крае Большой чисткой и, по многочисленным заявлениям, жалобам и внутриведомственной информации, здорово перегнул здесь палку.

Фриновский, заместитель Ежова, посылая Горбача в Дальневосточный край, так и сказал:

— Люшков перестарался. У него самый высокий показатель по стране по числу репрессированных. Товарищ Сталин очень недоволен таким соревнованием. Как говорится: заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет. Но лично я подозреваю, что Люшков не столько боролся с врагами советской власти, сколько с ее искренними и преданными сторонниками. Он и под меня, сука, подкапывался, и под других истинных ленинцев-сталинцев. Тебе, майор, предстоит выяснить существо дела и восстановить социалистическую законность. Мы тебе доверяем.

У Горбача имелся опыт подобной работы в Новосибирске. Там он выявил столько всяких нарушений со стороны руководства областного Управления НКВД по проведению чистки, что это руководство практически в полном составе было арестовано и незамедлительно расстреляно. Сам Горбач считал себя — и вполне искренне — человеком, которому партия доверила доискиваться до правды и утверждать справедливость. В его постоянно прищуренных глазах, словно дневного света им было слишком много, а полностью они могли раскрыться лишь в темноте, таилось неприкрытое презрение к каждому, кто оказывался перед ним в роли подозреваемого. Он не верил ни единому слову, которое ему говорили в свое оправдание подозреваемые, он знал, что слова для того и произносятся, чтобы скрыть истину.

Вот и этот Винницкий… Его подельник и дружок Каган арестован в Москве и дает показания, Люшков, скорее всего, удрал к японцам, и даже предполагать, что Винницкий не был с ними заодно, наивно и глупо. Горбач представил, какой переполох бегство Люшкова вызовет в Москве, и как кстати этот побег для него, Горбача: он полностью развязывает ему руки, служа доказательством того, что прежнее руководство УНКВД края было с гнильцой и тухлинкой. Если не сказать больше.