Опять же, какой из него судья? И главное — непонятно, что все это значит? А что вырисовывается что-то большое и страшное, видно давно и даже издалека. Есть какая-то закономерность во всех этих репрессиях, есть закономерность в их разрастании. Ворошилов говорит: евреи. Да нет, тут не в евреях дело. Вернее, не в них одних. У самого Ворошилова жена — еврейка. Да и у других членов Политбюро — тоже. Уж помалкивал бы. И вообще: слишком много вопросов и почти нет ответов.

— Да, — нарушил молчание Ворошилов. — Как там япошки? Что нового? Шевелятся?

— Как я уже докладывал, — заговорил Блюхер официальным тоном, — японцы наращивают силы практически вдоль всей границы, но особенно в районе озера Хасан, подтягивают артиллерию, роют окопы, строят доты и дзоты, тянут колючую проволоку. То ли готовят тылы для большой провокации, то ли укрепляют границу инженерными сооружениями, чтобы держать ее меньшими силами, а основные силы использовать в других местах. Агентурная разведка у нас хромает…

— Ты, Василь Константиныч, тоже не плошай, — пропустив намек на агентурную разведку, перебил Блюхера Ворошилов. — Скрытно подтягивай танки и артиллерию, рассредоточивай на местности, налаживай разведку с помощью китайцев и корейцев, используй для этого авиацию, чтобы врасплох тебя не застали.

Блюхер встал, отчеканил:

— Стараемся, Климент Ефремович, все делаем именно так, как предписано командованием Красной армии.

— Ну и славно. — Ворошилов тоже поднялся из-за стола. Растерянности и суетливости как не бывало. Наоборот, оживился, на лице появилась добродушная усмешка.

— Как ты насчет театра, Василь Константиныч? Сегодня в Большом дают «Князя Игоря». Все наши там будут. Два билета могу обеспечить. Ты с женой?

— С женой.

— Видел, хороша дивчина! — похвалил Ворошилов не без зависти. — Очень похожа на одну балериночку… Была у меня такая… э-э… знакомая. Да-а. Потомством не обзавелся?

— Как же, уже двое: дочери четыре, сыну чуть меньше.

— Скажи пожалуйста, — качнул круглой головой Ворошилов. — А кажется, только вчера на Политбюро говорили, что вот, мол, Блюхер опять женился… — И крякнул, поняв, что сболтнул лишнее. Начал выкручиваться: — Ну, так, между делом кто-то сказал. Я помню, еще подумал тогда: поздравить надо бы, да закрутился. Мда-а. Идет время, бежит. Такие дела.

Блюхер стоял в двух шагах от стола и выжидательно смотрел на Ворошилова. На смуглом крестьянском лице его нельзя было прочесть ничего, кроме готовности подчиниться приказу.

Ворошилов снова засуетился.

— Ну, будь здоров. Отдыхай пока. Когда надо будет, вызову. На днях Главный военный совет собираем. Да. А билеты в Большой — вот, возьми. На сегодня. Там увидимся. — Протянул руку, крепко тиснул руку Блюхеру. — Ладно, до вечера. — И часто-часто заморгал круглыми глазами, точно чувствовал за собой вину.

С мыслью о том, что не все ладно в московских коридорах власти, покидал Василий Константинович наркомат обороны. Теплилась надежда, что все разъяснится и как-то образуется, но надежда была слабой и ничем не подкрепленной.

От Ворошилова Блюхер поехал не в гостиницу, где его ожидала молодая жена, а к начальнику Главного политического управления Красной армии Гамарнику. На квартиру. Сказывали, что приболел начглавполитупра. Рассчитывал узнать от него больше того, что сказал Ворошилов: все-таки с Гамарником служили вместе когда-то на том же Дальнем Востоке, никаких особых трений между ними не было. А если и были, то… Как же без трений-то? Без этого ни одно живое дело не делается. Правда, Гамарник во все совал свой нос. Правда и то, что он весьма любил одних свергать, других возносить. Но все мы не без греха. А в основном Гамарник комиссарствовал в войсках, Блюхер войсками командовал. Каждый выполнял свои обязанности. А что Гамарник еврей, так в этом ничего зазорного нет, потому что дело не в национальности, а в том, что из себя человек представляет с точки зрения революции и защиты ее от врагов. Конечно, евреи несколько заносчивы, а там, где появился один, завтра же появятся другие, оттирая в сторону русских, и за это на евреев очень и очень косятся, но русские виноваты еще больше: каждый сам по себе, а иногда и против всех. Впрочем, начни объединяться — шовинизм, антисемитизм и прочие измы. Куда ни кинь, всюду клин.

Гамарник действительно болел. Встретил Блюхера в теплой куртке и вязаной шапочке, из-под которой выбивались черные с проседью космы жестких волос. Всклокоченная разбойничья борода, настороженный взгляд угольно-черных глаз, обострившиеся черты смуглого лица, — все это как-то не вязалось с прежним Гамарником, шумным, подвижным, неугомонным.

— Был у Ворошилова? — вместо приветствия спросил Гамарник, пожимая руку Василия Константиновича своей, сухой и горячей, рукой.

— Прямо от него.

— Ну, заходи, рассказывай, — и повел его в свой кабинет, на ходу бросив в полумрак коридора: — Сделайте нам кофе… покрепче. Мне — без сахара. — В кабинете пояснил: — Диабет замучил. Кожа иногда зудит так, что содрал бы ее начисто. Мерзкое ощущение, скажу тебе. Все перепробовал — не помогает. Медицина наша — ни к черту!

В кабинете предложил Блюхеру кресло, сам принялся расхаживать взад-вперед вдоль книжных шкафов.

Молодая широколицая деваха-домработница принесла кофе. Стрельнула глазами на Блюхера, почтительно поздоровалась. Гамарник молча и нетерпеливо наблюдал, как она расставляет на столе приборы, разливает кофе по чашкам.

— Ну, иди, иди! Дальше мы сами!

Выпроводив деваху из кабинета, Гамарник плотно закрыл за нею дверь. Даже за ручку подергал для верности.

Василий Константинович в нескольких словах рассказал о посещении Ворошилова, о разговоре с ним. Правда, евреев не помянул. Оценок не давал, вопросов не задавал тоже: был наслышан, что в Москве даже стены имеют уши.

— Со мной Ворошилов говорил о том же, — сообщил Гамарник. Остановился напротив Блюхера, спросил, сверля его лицо угольно-черными глазами: — А ты, Василий Константинович, веришь этой… этой чуши? Ты веришь, что Тухачевский, Эйдиман, Корк, Фельдман предатели и шпионы? И в пользу кого шпионят? В пользу Гитлера! Ха-ха-ха-ха! Более нелепых обвинений придумать просто невозможно! Евреи — шпионы и пособники ярого антисемита Гитлера! Ха-ха-ха-ха! — расхохотался и тут же закашлялся, замахал руками.

— Рад бы не верить, Ян Борисович, да больно уж убедительно написано, — мрачно слукавил Блюхер, когда Гамарника перестал мучить кашель.

— Убедительно? И это говоришь ты, который знает этих людей не понаслышке? И что же, ты согласился?

— А ты предлагаешь не соглашаться? Конечно, выступать в роли судьи своих товарищей по оружию — не велика честь. Но суд состоится все равно, соглашусь я или нет. А кто придет вместо меня? Может быть, у подсудимых мы — последняя надежда на справедливое разбирательство дела. Тебе не приходило это в голову?

— Приходило, Василий Константинович. Но мне приходило в голову также и то, что приговор нашим товарищам уже вынесен, что нас вынуждают участвовать в фарсе, а фарс этот собираются прикрывать нашими именами. Мне приходило в голову, что кое-кому мешают люди, имеющие свое мнение и мнение это отстаивающие, не взирая на лица и обстоятельства… Лично я согласия не дал. Вернее, сослался на болезнь. Но если у меня спросят еще раз, откажусь.

— Боюсь, что уже не спросят.

— Ты думаешь?

— Мне так показалось из разговора с Ворошиловым. Перечисляя будущих судей, он как-то подозрительно споткнулся на твоей фамилии. Тогда я этому не придал значения, а теперь, узнав от тебя подробности, думаю, что он вообще не хотел упоминать о тебе, но вырвалось. Ты ведь знаешь Клима не хуже меня.

— Знаю. Но я знаю и себя: я на этот суд не пойду. Я знаю, как судили Зиновьева с Каменевым, как судили многих других большевиков-ленинцев. Я присутствовал, я видел этих людей: их превратили в полутрупов, потерявших волю к сопротивлению и чувство собственного достоинства, готовых признать любые обвинения в свой адрес, лишь бы избавиться от мучений. Тухачевского тоже заставят признаться во всем, что надо некоторым… что нужно тем, кто управляет этим процессом…