Иногда в пользу подстрекателей, но чаще всего — наоборот.

Вот и он, Михаил Тухачевский, стал тем солдатом, которого попытались перетянуть на свою сторону неуемные подстрекатели. Перетянуть не перетянули, а поколебать его солдатскую стойкость поколебали, следовательно, отвечать все равно придется. Именно поэтому он и подписал все, что ему, маршалу Тухачевскому, ставила в вину нынешняя власть и что на него наклепали бывшие подстрекатели. Все остальное — не имеет значения: ни твоя невиновность, ни твое неучастие, ни твои взгляды, ни достоинства. Эта власть сделала тебя маршалом. Эта же власть имеет право лишить тебя маршальства. И даже жизни. Поэтому не имеет значения, в чем тебя обвиняют: в шпионаже ли, в предательстве или еще в чем. Обвинения — это для толпы, для быдла. Главное — твое сомнение в праве нынешней власти властвовать. Оно, это сомнение, имело место, — и ты перестал быть солдатом в глазах власти, перестал быть ее защитником. Все остальное — от лукавого.

Тухачевский не заметил, как мышонок забрался к нему на колено и, устроившись поудобнее, принялся чиститься и выщелкивать блох.

Вспомнился пензенский дворик, заросший лебедой и крапивой, застроенный дровяными сараями, с курами и утками, свиньями и прочей живностью. И был среди этой живности большущий черный петух, которого звали Султаном. Очень большой и очень задиристый петух. Он не давал спуска ни другим петухам, ни даже кошкам и собакам.

Однажды Миша Тухачевский, тогда еще ученик третьего класса пензенской гимназии, сидел на поленице дров и читал книгу о Пунических войнах и походах Ганнибала. Вдруг петух закудахтал, стал подпрыгивать, взмахивая крыльями, и что-то клевать. Этим что-то оказалась обыкновенная мышь. Петух схватил ее клювом, тряхнул, и мышь отлетела к ногам Миши.

Он склонился к ней и увидел, что та уже мертва, а из нее, точно маковые зерна, высыпали блохи и замерли в растерянности, видимо, не зная, куда им скакать.

Он слишком поздно сообразил, чем ему это грозит: через минуту возле мыши не осталось ни единой блохи, а ему долго потом пришлось ловить на себе злых насекомых, доводивших его своими укусами до слез.

А еще — это уж совсем недавно — он на своей даче приучил мышонка, поселившегося в его кабинете, брать из рук крошки хлеба и сыра, и это умиляло его и его гостей.

По-видимому, и этого тюремного мышонка приучали все, кто сидел в этой камере: всё какая-то живая душа рядом с тобой, всё не гнетущее одиночество. Теперь главное — не спугнуть это живое существо, не лишить себя его доверия. Конечно, он залез к тебе на колени не из любви к человеку, а в надежде, что часть блох позарится на большое теплое существо, но даже эта маленькая природная хитрость простительна для мышонка.

Но не для людей.

Твои бывшие товарищи всех своих блох скинули на тебя, приписав именно тебе главенство в заговоре, о котором ты сам ничего не знал. Вернее, не хотел знать. Что ж, они по-своему правы, они всегда так действовали: победы присваивали себе, позор поражений отдавали другим. Такие это люди…

По коридору загромыхали подкованные сапоги. Замерли возле двери его камеры. Звякнул глазок. Лязгнул и повернулся ключ в замке, зло громыхнула задвижка. Дверь распахнулась.

— Встать! Руки за спину! На выход!

Знакомые коридоры, повороты, знакомая дверь допросной камеры. Знакомое, губастое и щекастое, лицо следователя Ушамирского, садиста со слащавой улыбкой и елейным голосом. Рядом с ним начальник следственного отдела НКВД Леплевский. Тоже морда не из приятных. А еще были Авсеевич, Агас, Вул, Карпейский — и все из той же обоймы иудейской. Они сменяли друг друга, не давая ему спать, дразнили тем, что смаковали холодную воду, когда у него от жажды мутилось в голове. Достойные потомки царя Давида. Небось, когда-то кричали: «Да здравствует Троцкий!» Теперь ему, русскому дворянину, приписывают приверженность этому сукиному сыну. А он, Тухачевский, просто был солдатом у новых властителей России. И Троцкий был одним из этих властителей.

— Через час вы, Михаил Николаевич, предстанете перед судом военного трибунала, — произнес Ушамирский голосом сочувствия и даже сострадания, в упор глядя на Тухачевского усмешливыми щелками бесцветных глаз. — Советую вам, дорогой мой, не отказываться от своих показаний: это только усугубит вашу вину перед партией и советской властью. К тому же вы уже имели опыт убедиться, что мы можем заставить вас говорить то, что нам нужно. Так что будьте благоразумны. И учтите: суд примет во внимание вашу искренность и раскаяние, — добавил он.

Михаил Николаевич устало посмотрел на Леплевского и ничего не сказал. Лишь попросил воды: жажда не давала ему покоя.

Следователь открыл зачем-то сейф, хотя графин с водой стоял перед его носом, достал оттуда бутылку зеленого стекла, налил в стакан пенистой жидкости.

— Вы ведь большой любитель русского квасу, Михаил Николаевич? Не так ли? Прошу! — И подвинул стакан с той мерзкой ухмылкой, обнажившей кривые зубы, с какой он совсем недавно этим стаканом дразнил изнывающего от жажды Тухачевского.

Хотелось стаканом запустить в голову этому мерзавцу, но… но какой смысл? И Михаил Николаевич, прикрыв глаза, стал пить квас мелкими глотками.

А ведь совсем недавно он мог пить квас, не унижаясь перед всякой сволочью, и эта сволочь… Он даже не имел понятия о ее существовании, в то время как маршала Тухачевского…

Допив стакан, Михаил Николаевич поставил его на стол, произнес:

— Спасибо, Зиновий Маркович… Вы очень любезны.

— Пустяки. Надеюсь, что мы договорились?

— Можете считать, что выпитый мною стакан квасу тому подтверждение.

— Приятно слышать. А теперь… Теперь вам надо привести себя в порядок: побриться, переодеться. Надеюсь, вы успели позавтракать? У вас есть какие-то пожелания? Нет? Тем лучше.

За спиной открылась дверь, знакомый голос надзирателя произнес знакомые слова:

— Встать! Руки назад! Не оборачиваться! Шагом марш!

Судьи во главе с Ульрихом и члены Особого присутствия собрались в зале суда за час до появления подсудимых. Накануне судей ознакомили с протоколами допросов, из которых вытекал один единственный вывод: виновны. Виновны в организации военно-троцкистского заговора, виновны в шпионаже в пользу Германии, виновны в подготовке переворота и терактов против руководителей партии и правительства. И главный виновник всего, вдохновитель и организатор — Тухачевский. Вывод: расстрелять.

Через час ввели обвиняемых.

Василий Константинович Блюхер знал их всех: одних очень хорошо, других не очень. С некоторыми воевал бок о бок, с другими служил в войсках уже в мирное время. Ему было известно, что большинство из них в свое время Троцкого буквально боготворили, но за ним не пошли и его не поддержали. Впрочем, не они только — вся партия. Могли эти люди составить заговор? Вполне. Все они заговорщики по своей натуре, они сами, как личности, выросли из заговора, сформировались в атмосфере заговоров, и как только им что-то становилось не по душе, снова сбивались в стаю и начинали интриговать, кого-то свергать, кого-то выдвигать.

Тухачевский выглядел на их фоне белой вороной, объединить его с ними могла лишь чистая случайность. Скорее всего, они использовали его в своих целях, а не он их. Но именно они вешали на Тухачевского всех собак: он вербовал, организовывал, планировал и прочая, и прочая, а они лишь пешки в его грязных руках, заблудшие овцы. Но если сам Тухачевский и не организовывал заговор, то наверняка знал о нем и не препятствовал его развитию. Значит, на что-то рассчитывал, значит, замаран и веры ему нет и не может быть.

От своей беспомощности и невозможности выяснить все до конца, Василий Константинович чувствовал усталость и раздражение. Как-то это все не по-людски, с какой-то азиатской хитростью и всякими экивоками. Он этой азиатчины наелся в Китае: там слова не скажут без задней мысли, без намека на какие-то обстоятельства, без утайки чего-то главного. Они на этом птичьем своем языке выросли, а ты вырос в русской деревне, где правду-матку режут прямо в глаза, где не в чести юлить и изворачиваться. И вот ты сподобился подняться к вершинам власти, а здесь, как в том Китае — почти одно и то же. Видно, власть в любой стране одним мирром мазана.