Какое сегодня число?
Человек стал считать и сбился. Но тут вспомнил, что когда в кабинете начальника следственного отдела Леплевского подписывал окончательный протокол своего саморазоблачения, внизу уже стояло: 8 июня 1937 года. Это когда же было — 8 июня? День, два, три тому назад? Или больше? Он помнит лишь одно: после того, как он признал свою вину, его перестали морить бессонницей и жаждой. Теперь он мог спать, сколько угодно, в питье его тоже не ограничивали, с едой было похуже, но пища, как оказалось, не самое главное. Ощущение было такое, что все последующие дни после признания он только и делал, что спал и пил. Даже сейчас, только что проснувшись исключительно по своей воле и выпив две кружки подряд холодной воды, он продолжал спать наяву и испытывать жажду.
Но самое удивительное — он перестал бороться за жизнь. Еще несколько дней назад боролся, цеплялся за нее, как мог, писал страницу за страницей, надеясь, что те, кто прочтет его писания, поймут, как много он знает и как может быть еще полезен советской власти и ее армии, но как только закончил последнюю страницу, так внутри что-то сработало и будто бы обрубило все связи с жизнью. Даже воспоминания о былой жизни, в которой были и власть, и приключения, и слава, и женщины, и удовольствия от всего этого, не возвращали ему былую к ней жажду. Он понимал, что опустился, дошел до ручки, но и это понимание не пробуждало в нем ничего. Впрочем, и сами воспоминания не слишком тревожили его душу. Разве что промелькнет в памяти какая-то картина из прошлого, как огрызок ленты из немого кино: ни связи с прошлым, ни намека на будущее.
Да, надо было застрелиться. Конечно, надо было. Но мы особенно крепки задним умом. Опять же, не покидала надежда, что это состояние разрешится справедливым образом, ибо он ни в чем не был повинен перед властью. То есть ни в чем существенном. А документы, которые ему предъявили, будто бы подлинные и будто бы выкраденные из сейфов германского генштаба, из которых вытекало, что он, Тухачевский, сотрудничал с германским генштабом, хотя по виду и казались подлинными, и содержали протоколы подлинных его разговоров с представителями немецкого генералитета, однако были там и такие фразы, приписываемые ему, Тухачевскому, на которые он не был способен и уж во всяком случае если и мог их произнести, то не в разговорах с немцами, которых всегда считал врагами не только России, но и своими личными врагами.
Другие, пожалуй, к нынешней власти относились по-другому, им было чего бояться. Вот Гамарник — тот, говорят, застрелился незадолго до ареста. Но с Гамарником все более-менее ясно: он действительно входил в группу людей, недовольных не только наркомом Ворошиловым, но и Сталиным, и вообще всем, что творилось после Троцкого. Они — Гамарник, Фельдман, Корк, Якир и другие — даже не скрывали своих взглядов. По крайней мере, от него, Михаила Тухачевского. Они были уверены, что и он придерживается таких же взглядов. Им нужен был русский маршал в качестве тарана, символа, приманки для доверчивых и простодушных. Им нужна была русская армия. И, видимо, у них были основания для такой надежды. Даже у самого Троцкого. Не зря же его сын, Лев Седов, написал письмо маршалу Советского Союза Тухачевскому с предложением возглавить переворот. Это письмо привез Путна, бывший военный атташе в Лондоне. Путна тоже на Лубянке и на очной ставке уверял, что Тухачевский имел связь с Троцким через его сына Льва Седова и передавал им военные и государственные секреты.
Такой связи не было, но раньше, когда Троцкий был в силе, связь была, ибо Троцкий предоставлял ему, Тухачевскому, право командовать полками, дивизиями, армиями. А это такое право, которое можно сравнить разве что с любовью к женщине: тут тебе и власть, и наслаждение, и восторг, и упоение, и… и… ничего нет в мире слаще права и возможности посылать людей на смерть во имя… Да какая разница — во имя чего!
И Тухачевский вспомнил, с чего все это началось.
Это началось с осени восемнадцатого года на Восточном фронте. Дела в ту пору шли неважно. К тому времени восстали чехи, заполонившие своими составами всю Транссибирскую магистраль. А восстали потому, что от них потребовали сдать оружие. А потребовал нарком военных и морских дел Троцкий же. Чехи захватили среднее Поволжье, в Самаре им достался золотой запас царской России. Войск для противодействия чехам не было, отдельными отрядами красной гвардии командовали бывшие унтер-офицеры. А если случались офицеры до полковников и генералов, то особой активности они не проявляли, заняв выжидательную позицию, уверенные, что советская власть висит на волоске и волосок этот вот-вот оборвется.
Приехал Троцкий. Он собрал партийных руководителей и военный актив разрозненных отрядов красной гвардии и выступил с развернутым анализом минувших событий, вышагивая по сцене, скрипя кожаной тужуркой и штанами, посверкивая очками, в то время как на сцене две стенографистки записывали каждое его слово.
— Да, у нас нет ни военного опыта, ни опыта управления государством, — заключил наркомвоенмор свой анализ. — Чем мы можем компенсировать свою неопытность? — спросил он у полупустого зала и картинно замер с вытянутой вперед рукой. Затем выкрикнул после длительной паузы: — Террором и только террором! Террором последовательным, решительным и беспощадным! Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать такую военную организацию, которая, если понадобится, сможет уничтожать наших врагов десятками тысяч. — И далее, сбавив тон: — Учтите, товарищи, что у нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, то есть активных врагов советской власти. Мы вынуждены стать на путь физического уничтожения всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти». И дальше все в том же духе, вплоть до децимации неустойчивых отрядов и полков.
Эти слова на первых порах потрясли Тухачевского. Но он быстро смекнул, что они открывают перед ним путь не только террора, но еще и произвола во всех сферах военной и прочей деятельности без оглядки на какие бы то ни было законы и правила. И он, Тухачевский, и многие другие красные командиры вступили на этот путь, сперва робко и с оглядкой, а через какое-то время осмелели и пошли крошить направо и налево. Особой жестокостью отличались батальоны, состоящие из китайцев. Не слишком отставали от них венгры, хорваты и другие представители балканских народов, составляющие армию австро-венгерской монархии. Вплоть до расстрела заложников и изощренных пыток попавших в плен белых офицеров. А затем, уже в двадцать первом, и применения отравляющих газов при подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине.
Да, он, Михаил Тухачевский, был послушным орудием председателя Реввоенсовета Троцкого, который смотрел сквозь пальцы на все его промахи и ошибки, произвол и жестокость в достижении цели. Но он не был одинок в своих методах. Да, он выступал против Ворошилова, не любил и презирал Сталина, еще меньше понимающего в военном деле, чем нарком Ворошилов, но он был солдатом в том исконном значении этого слова, которое подразумевает служение власти, интересам государства.
Всякая власть от бога — старая истина. Можно не верить в бога, но истина от этого не меняется, как не меняется древний обычай: солдат обязан служить государству, кто бы это государство не олицетворял. Когда солдат начинает бузить, подстрекаемый темными личностями, и требовать себе больше прав, чем ему положено по древнему обычаю, тогда государство разваливается, а иногда исчезает с лица земли и даже из памяти народов. Гамарники и Фельдманы — они никогда не были настоящими солдатами, но именно они сперва подстрекали солдат старой армии к бунту, исходя из собственных интересов, а вовсе не из интересов солдат, затем надели военную форму исключительно для того, чтобы влиять на настроение солдат и держать их в повиновении. Когда их интересы стали расходиться с интересами властей предержащих, они снова стали подбивать солдата к бунту. Старая, замызганная история, которая повторяется то там, то сям из века в век.
