— Можно, я напишу вам? — спросил Матов, когда сквозь гул толпы пробился первый удар колокола.

— Да-да, конечно. Я вот вам и адрес приготовила. — Вера отчего-то вспыхнула и, достав из сумочки конверт, протянула Матову.

Он поблагодарил, догадавшись, что если бы не спросил, конверт так и остался бы в сумочке. Чтобы не стоять пень-пнем, стал засовывать конверт в полевую командирскую сумку. Она смотрела, как он старается и мучилась за него: каждое его неловкое движение отзывалось на ее лице болезненной гримасой.

В колокол ударили дважды. Матов подумал: «Почему сигнал с помощью колокола называют звонком? Странно». Беспомощно огляделся по сторонам. А по сторонам люди целовались, плакали, говорили какие-то слова друг другу, что-то кричали, смеялись, двигались. И только они с Верой…

Он вдруг испугался, что она подумает, будто ему в тягость и эти проводы, и их непродолжительное знакомство. Он шагнул к ней, взял за руку, заговорил торопливо, как и она несколько минут назад:

— Мне так много хочется вам сказать, Вера, так много… И так не хочется, чтобы эти слова прозвучали впопыхах.

— Я знаю. Мне тоже хотелось… Вы пишите мне, я буду ждать… Я вам тоже писать буду. И берегите себя. Пожалуйста.

У Матова стеснилось дыхание, он, забывшись, сжал ее тонкую руку. Вера ойкнула и с испугом посмотрела ему в глаза.

Проводница крикнула:

— Товарищи отъезжающие! Прошу в вагон!

Матов оглянулся на проводницу, потом на Веру.

И тут она сама шагнула к нему, обвила его шею руками и поцеловала в губы. Он услыхал ее шепот:

— Я буду вас ждать… всю жизнь.

Матов задохнулся, схватил Веру за плечи и тут же отпустил: колокол ударил трижды, рявкнул паровоз, дернулись вагоны.

— Боже, да идите же! — вскрикнула Вера, и Матов вскочил на подножку движущегося мимо вагона.

Вера шла за ним, лавируя между людьми, махала рукой, но вскоре пропала в толпе, а он все выглядывал ее, все выглядывал… Боже, неужели это любовь?

— Смотрел я на вас, — сказал Ордынский с неожиданной грустью, когда Матов вошел в свое купе, — и завидовал. Честное слово. Мне вот с женщинами не везет. Поначалу вроде бы все идет нормально, а потом вдруг как отрезает. Будто они чувствуют во мне что-то такое, для себя опасное, о чем я сам даже и не подозреваю.

Матов, продолжая находиться под впечатлением прощания, с мучительной гримасой глянул на товарища, не понимая, о чем речь. Но сказать что-то было необходимо, и он сказал:

— У нее родители хорошие… Один раз только и видел, да и то в театре.

— А дома, что же, у них так и не был? — удивился Ордынский.

— Не довелось. Все время так получалось, что… — И Матов махнул рукой.

Ордынский переложил авоську с пакетами, принесенную Верой, с сидения на столик.

— Что-то у тебя здесь подозрительно вкусно пахнет, — произнес он. — И что-то булькает. Учти, если это алкоголь, то твоя Верочка очень рассчитывает на тебя в будущем — зависимость, выведенная очень умными и наблюдательными людьми.

Булькало в солдатской фляге — и это был спирт.

— Сразу видно, что отец у нее медик и профессор, — похохатывал Ордынский. — В животе пустовато, да фляжка маловата.

Сидевшие напротив два молодых загорелых человека, очень похожих друг на друга, переглянулись, и один из них, малость постарше и в очках, сказал:

— Это не беда: к вашей фляжке у нас еще своя найдется. — Протянул Матову руку, представился: — Павел Кровельщиков, геолог. А это Сергей Дранников. Тоже геолог. Едем в Якутию. — И предложил: — Давайте-ка я ваши цветы пристрою в банку. У нас тут по случаю завалялась.

Во Владивосток Николай Матов приехал ранним утром 29 июля 1938 года. Город, разбежавшийся по холмам, окружающим бухту Золотой Рог, еще спал. Над ним всходило красное, как помидор, солнце. Со стороны бухты наползал туман. Словно из другого мира звучали время от времени из тумана корабельные ревуны, над белым колышущимся покрывалом торчали мачты и трубы, черный дым из труб мешался с белым туманом, оседал на лицах и одежде жирными крапинками.

Их было человек двадцать, командиров Красной армии различных родов войск. Кто закончил училище, кто менял место службы, кто, как Матов, приехал на практику и стажировку. Назначение в части получили в Хабаровске, в штабе ДальВО. Теперь отсюда, из Владивостока, им добираться до своих частей. У Матова направление в Сороковую стрелковую дивизию на должность заместителя командира батальона.

Сонный милиционер в синем, когда у него спросили, далеко ли до комендатуры, зевнул и махнул рукой:

— А вот прямо по Первомайской, до парка, тут она недалече и будет. Да вы подождите трамвая: через час уже пойдут.

Ждать не хотелось. Пошли пешком. Еще в Хабаровске их предупредили, что япошки на границе к чему-то готовятся, поэтому их приезд весьма кстати: командный состав в некомплекте, особенно среднего звена — от батальона до дивизии. Еще Матов заметил, что в штабе округа обстановка нервозная, командиры всех степеней чего-то ждут, каждый смотрится временщиком, точно завтра ему в дорогу, а куда и в качестве кого, неизвестно. Поэтому на вопросы отвечают уклончиво, задачи ставят не конкретно. Так бывает, когда в воинской части произошло какое-нибудь крупное ЧП: что-то взорвалось, что не должно взрываться, много людей побило, покалечило, и вот-вот приедет грозная комиссия и начнет шерстить всех без разбору. И еще: с кем ни поговоришь, заметно, что человек новый, в местных делах разобраться не успел, а требуют с него, как будто он здесь знает всех и все.

Матов слыхал краем уха, что НКВД по Дальневосточному военному округу прошел частым гребнем, в результате чего многих командиров обвинили в заговоре против советской власти. Особенно постарались начполитупра Красной армии Мехлис и заместитель наркома Внутренних дел Фриновский. Впрочем, об этом и в газетах писали, но как-то вообще, не конкретно. Может, еще и поэтому здесь такая нервозная обстановка. Поговаривали к тому же, что начальник краевого управления НКВД сбежал к японцам, а командующий округом маршал Блюхер пьет в темную, в штабе округа и в войсках появляется редко, по нескольку дней до него не достучишься.

Но это всё слухи. Слухам Матов не верил. Он верил голым, проверенным фактам. Вот он приедет на место и займется своим делом…

Господи, как далеко он заехал! Здесь раннее утро 29 июля, а в Москве все еще 28-е, и Верочка наверняка даже не ложилась спать. Матов, шагая по мокрой мостовой, представлял, как расплетает она косу перед зеркалом, а на туалетном столике лежит его письмо, отправленное из Иркутска. Должно дойти. Еще одно он послал из Хабаровска. Это придет не скоро. Следующее обещал написать из Владивостока. Если будет время. То есть если задержится здесь хотя бы на день. Он тогда непременно обойдет весь город, сходит к океану и напишет ей о своих впечатлениях.

— Ну, товарищи! — воскликнул кто-то из командиров восторженно, — Ну, скажу я вам, — Россия! Это надо же какая махина! А! На карту глянешь — и то жуть берет, а как ехали — все едем и едем, едем и едем — так вообще.

Все дружно и весело рассмеялись: действительно, вообще.

В поселке Славянка, где располагался штаб стрелкового корпуса, куда Матов и несколько других командиров приехали на попутном грузовике на следующий день, было куда спокойнее и тише, чем даже во Владивостоке, как будто близость границы и вероятного противника снимала все второстепенные вопросы и оставляла самое главное: стоять на своем рубеже и ни шагу назад. Здесь же узнали, что японцы несколькими отрядами вторглись на нашу территорию юго-западнее озера Хасан, захватили господствующие высоты, пограничники ведут с ними бой.

Из корпуса Матов добрался до штаба дивизии, из дивизии в сто девятнадцатый полк. Сам полк располагался в пяти километрах от границы, в узкой лощине, острым языком вдающейся в невысокие сопки, поросшие густым лесом. Дальше, на запад, сопки громоздились все выше и выше, переходя в самые настоящие горы. Там была территория Маньчжурии, оккупированная японцами. На востоке, отделенный от сопок широкой болотистой долиной с многочисленными ручьями и речушками, синел залив Петра Великого, далее открывалось Японское море. Значительно южнее лежали озера Лотос и Хасан. За ними Корея, и тоже под японцами.