На лестнице Василий остановился на мгновение, посчитал до десяти — говорят, помогает успокоиться, — решительно сбежал вниз и сразу же наткнулся на черные, широко распахнутые глаза Вики, утонул в них — и никого уже больше не видел и не слышал, даже когда и не глядел в сторону Вики, даже когда она молчала, он слышал и видел только ее. Да иногда встревоженный взгляд Марии. А ведь ничего он не делал такого, чтобы вызвать у Марии тревогу: и к Вике не подходил, и словом с ней не перебросился, и когда устанавливал «лейку» на треногу и собирал всех в кучу, время от времени высовываясь из-под накинутого на голову и камеру черного полотна, на Вику не смотрел, зато в глазочке аппарата видел только ее, разглядывал ее оживленное лицо, точеную фигуру и все ждал, когда она улыбнется какой-то особенной улыбкой, чтобы эту ее улыбку поймать и запечатлеть. На него шутливо покрикивали, его подгоняли уставшие в ожидании люди, а он все ждал и… и вдруг Вика запрокинула голову и рассмеялась с такой неудержимостью, что и все сразу за ней следом, и едва они замерли, повинуясь его руке, он и нажал на спуск, моля бога, чтобы получилась эта ее необыкновенная улыбка и сияющие смехом глаза.

Она одна и получилась на снимке, а все остальные смазались — ни лиц, ни фигур, одни лишь тени. Но Василий был счастлив. Он отнес кассету в фотоателье к знакомому мастеру-еврею и попросил его выделить из общей массы только Вику.

— У вас есть вкус, моодой чеовек, — похвалил его мастер, передавая Василию две увеличенные фотокарточки. — И в экспозиции, и выбое натуы. Пьиходите еще, помогу. К тому же у нас есть фоток’ужок любителей, собиаемся йяз в месяц, обсуждаем снимки, уст’аиваем выставки.

Василий поблагодарил, пообещал придти еще, если что-нибудь получится интересное.

Оставалось встретиться с Викой и передать ей одну из фотографий. Другую он приклеил столярным клеем на внутренней стороне дверцы своего шкафа, перед которым переодевался два раза в день.

— Артистка? — спрашивали у него товарищи.

— Артистка, — подтверждал их догадку Василий.

— Красивая, — завидовали они, но не ему, Василию, а тому, скорее всего, что эта артистка не им принадлежит, а кому-то другому. Василий тоже завидовал, и тоже неизвестно кому. Но этот человек должен быть каким-то особенным, казалось ему, не чета Василию и его товарищам.

Встретиться с Викой все не получалось и не получалось: и где живет, не знал, и кем и где работает. А спрашивать у Николая Землякова не решался: боялся, что тот может растрепаться своей жене, а уж его-то Ленка, баба языкастая, раззвонит на весь Питер.

День шел за днем, ходил Василий, как в воду опущенный: смеющееся лицо Вики стояло у него перед глазами. Проходя мимо квартиры Земляковых, прислушивался, не зазвучит ли знакомый голос. По дороге домой вглядывался в идущих навстречу женщин: а вдруг вон та, тоненькая, Вика! Услыхав женский смех, вздрагивал: а вдруг это она засмеялась! Ему казалось, что она за эти дни изменилась до неузнаваемости, что голос ее звучит совсем не так, что он может даже и не узнать ее в толпе.

Миновали первомайские праздники — Вика не пришла к своему брату, праздновала где-то и вряд ли вспоминала о Василии. Занозой засела она ему в сердце: и больно, и мешает, а вытащить жаль. Никогда еще Василий не испытывал подобных чувств по отношению к женщине. Ни к Наталье Александровне, ни к Зинаиде, ни, тем более, к Марии. Все было внове: и тоска, и сладость ожидания, и мгновения радости, когда вспоминал вечер у Землякова и пикник, и тревожные сны по ночам, и еще что-то, что не выразишь никакими словами.

Мария смотрела на своего мужа со страхом, боялась спросить, отчего он вдруг так переменился. После скандала, который она ему учинила, Василий к этой шалаве не подходил во весь день пикника, даже не смотрел в ее сторону, но она-то сердцем чуяла, что связь между ними какая-то существует, потому что вел он себя совсем не так, как обычно, а будто ему что-то мешало, будто опутало его невидимыми путами: речь и движения были неуклюжими, улыбка жалкой, беспомощной, и весь день, пока длился пикник, возился либо с фотоаппаратом, либо с сыном, и пил мало, и не ел почти ничего. А когда фотокарточки сделал, Вика оказалась только на одной из них, да и то в стороне и не очень ясно. А где другие? Не вышли, говорит. Может быть. Но все равно что-то не так. Неужели ее Василий втюрился в эту… эту шалаву, вертихвостку, дрянь? А как же тогда она — Мария? Ей-то что делать? Разводиться? Уехать с детьми в деревню? Куда ей-то деваться? И как жить дальше?

Май подходил к концу, зарядили дожди. На Металлическом заводе обычная запарка: месячный план под угрозой срыва, о соцобязательствах и говорить нечего. Каждый день Василий прихватывает по два-три часа сверхурочно. И дело не в особой сложности моделей, которые он делает, а чаще всего в том, что конструктора вносят «на ходу» какие-то изменения в конструкции машин, модель снимают с производства и возвращают в цех на доработку. В планах эти доработки не учитываются, на них время не отпускается, деньги тоже, вот и приходится вкалывать почти задаром, чтобы и с плановыми моделями успеть, и с доработками.

Однако Василий не сетует: ему нравится работать в таком напряженном ритме, нравится каждый раз доказывать всем, а более всего — себе самому, что может не только делать самые сложные модели, но делать их с такими выдумками, на которые в цехе никто не способен. Особенно, если надо что-то изменить в уже готовой, что-то переделать. Тут равных ему нет. Поэтому его ценят, особенно конструктора и технологи, и если возникает какая-то заминка, идут советоваться к Василию: конструктора или технолога Мануйлов понимает с полуслова, у парня среднее образование, да еще на рабфаке учился — это тебе не рабочий с четырьмя классами начальной школы.

В девять вечера Василий вышел за проходную, на трамвае доехал до Светлановского проспекта, а дальше неспешно зашагал в сторону дома: тут, если даже не очень спешить, всего полчаса ходу.

Сеял мелкий дождь.

Василий поднял капюшон дождевика — капли убаюкивающе шелестели по прорезиненной ткани, рябили сонную воду луж в желтом свете фонарей. Вдалеке погромыхивало: то ли гром, то ли корабли проводили в море артиллерийские стрельбы. За поворотом затихало железное громыхание уходящего трамвая. На перекрестке хрипело радио, передавая последние известия.

Василий свернул в свой переулок.

Когда здесь строили дома, оставили самые большие сосны, под ними в прошлом году встречались маслята. Переулок застроен в основном частными домишками, которые прячут свои окна за штакетными заборами, за густыми зарослями сирени и жасмина. В переулке лишь два больших строения: их утепленная опилками, смешанными со шлаком, двухэтажка да двухэтажная же, но кирпичная школа.

Тихо и пусто. Лишь сосны иногда вздыхают о чем-то своем и звонко роняют крупные капли на пешеходную дорожку, присыпанную битым камнем. Переулок напоминает Василию родные места, районный городишко Валуевичи, детство и юность. Вот уж скоро десять лет, как он покинул Смоленщину, привык к Питеру, обжился здесь, прошлое вспоминается все реже. А как жутко когда-то было пускаться в неизвестность, как боялся он своей усеченной фамилии, какие надежды возлагал на грядущее. К фамилии привык, словно носил ее с детства, надежды, увы, не оправдались, но если глянуть на минувшее трезво, то надо признать, что могло быть и хуже.

Впереди зазвучали частые, торопливые шаги идущей навстречу женщины. Еще не видя ее в полумраке ненастного вечера, Василий уже знал откуда-то, что это идет Вика. Все существо его рванулось к ней, и если бы не разочарования, которые он пережил не единожды за последнее время, когда выяснялось, что принимал за Вику других, он бы наверное… Но ведь и в тех случаях не кидался навстречу, не пытался догнать, не искал мелькнувшую в толпе женщину, засмеявшуюся похожим на Викин смехом. Может, чувствовал, что ошибся, или не знал, зачем ему эта встреча?