Бухарин вошел в зал суда, затравленно огляделся: народу много — столько он не ожидал. Еще больше его поразило обилие зарубежных журналистов. Вспыхивал магний, щелкали камеры фотоаппаратов, жужжали кинокамеры. Николай Иванович обрадовался: вот здесь-то он и скажет всю правду о себе и своих товарищах, он раскроет глаза мировому общественному мнению на страшную действительность современного Термидора, средневековых расправ с истинными революционерами-ленинцами, неугодными азиатской диктатуре Сталина и его приспешников. На глазах у всего мира Сталин не посмеет заткнуть рот соратнику Ленина. Из его, Бухарина, уст мировое революционное движение узнает правду об узурпации власти современным Чингисханом, Коминтерн выступит в защиту своих братьев по общей борьбе, мировая общественность — за попранную свободу.

Николай Иванович гордо вскинул лысеющую голову и, сопровождаемый двумя милиционерами, прошествовал к отведенному для подсудимых месту. Там уже сидело несколько человек, среди которых он узнал Рыкова, Ягоду, Крестинского, Розенгольца, Чернова и, к изумлению своему, Крючкова, бывшего секретаря Горького, — этот-то зачем здесь? Были знакомые ему врачи, лечившие практически все руководство страны, — в том числе и Горького: Левин, Плетнев. Сидели, понурившись, двое-трое руководителей Среднеазиатских республик, с которыми Николай Иванович встречался несколько месяцев тому назад во время своей поездки по республикам Средней Азии. После ареста с большинством из них его сводили на очных ставках, все они в один голос утверждали, что он, Бухарин, и есть тот главный руководитель «право-троцкистского блока», который как теоретически, так и практически подготавливал свержение советской власти, убийство руководителей страны и партии, расчленение СССР, восстановление в стране капитализма.

Прежде чем сесть, Николай Иванович оглядел зал, ища знакомые лица, особенно — лицо жены, но лица слились в одно неподвижное и равнодушное лицо — и он никого не разглядел. Тогда он многозначительно прищурился в зрачки кинокамер и фотоаппаратов, дав себя снять и в профиль, и в анфас. Даже попытался улыбнуться. Наконец сел и с презрением посмотрел на толстомордого судью Ульриха, на желчное лицо прокурора Вышинского с выпирающими скулами. Заметил, что Ульрих, наткнувшись на его, Бухарина, гордо-презрительный взгляд, смешался и уткнулся в бумаги, а Вышинский, наоборот, вдавив в переносицу очки, вытянул шею, точно пытался понять, с чего бы это вдруг Бухарин так напыжился.

Что ж, пусть смотрит. Пусть этот бывший меньшевик, а ныне сталинский холуй, знает, что не все пасуют перед современным Чингисханом, не все потеряли революционную совесть и чувство ответственности перед всемирным рабочим классом. Они взяли с него подписку о соблюдении протоколов следствия? Но кто эти — Они? Мерзкий холуй Ежов? Еще более мерзкий Шейнис, холуй мерзкого холуя? Что может значить для них какая-то подпись? Только одно: возможность угодить своему Хозяину, доказать, что они не зря едят свой хлеб. Так нет же! Они вынудили его признать за собой вины, которых не существует в природе. Они не имеют ни стыда, ни чести, ни совести, и он, Николай Бухарин, не имеет перед ними никаких обязательств, даже скрепленных собственной подписью. Сегодня, сейчас он расскажет всему миру правду о так называемых заговорах, будто бы раскрытых опричниками Сталина, а на самом деле ими же сфабрикованных и утвержденных с помощью грубого насилия и подавления личности. И завтра же газеты всего мира разнесут весть о произволе, царящем в СССР, который развязала клика узурпаторов завоеваний русского рабочего класса. Он изобличит это судилище, он…

Но тут будто током пронзило мозг и все существо Николая Ивановича: ведь этот самый весь мир — это мир капитала, враждебный социализму, марксизму-ленинизму, враждебный стране победившего пролетариата. И этот мир станет ликовать, передавая слова одного из бывших соратников Ленина, что марксизм как был утопией, так ею и остался, что социализм, будто бы построенный в России, есть выдумка и обман, и тогда рабочие всех стран отвернутся от социализма и предадутся в безраздельное рабство всемирному капиталу. Разве он имеет право обмануть надежды мирового пролетариата? Он, Бухарин, который всю свою жизнь… Так что же делать?

— Троцкисты и бухаринцы, — ворвался в сознание Николая Ивановича голос прокурора Вышинского, — то есть «право-троцкистский блок», верхушка которого сидит сейчас на скамье подсудимых, — это не политическая партия, не политическое течение, это банда уголовных преступников! И не просто уголовных преступников, а преступников, продавшихся вражеским разведкам, преступников, которых даже уголовники третируют, как самых падших, самых последних, презренных, самых растленных из растленных.

Затем голос стал затухать, затухать, потому что все это он, Бухарин, уже слышал, и не раз:

— Так называемый «право-троцкистский блок» — это организация шпионажа, диверсий, вредительства, политических убийств и распродажи своей родины врагам, — как сквозь вату доносился до Николая Ивановича визгливый голос прокурора.

Затем наступил провал, хотя Николай Иванович видел все и, кажется, о чем-то думал или, лучше сказать, мозг его работал, выбрасывая на поверхность из своих недр какие-то фразы, но та часть этого мозга, которая должна принимать и анализировать эти спонтанные выбросы, отключилась, и мыслям некуда было деваться, они затухали, на их место вырывались огненными протуберанцами другие полумысли — и так раз за разом, раз за разом.

«Вот уже третий подобный процесс, а Вышинский долбит все то же: готовили убийства, диверсии, шпионили и прочее, не приводя практически ни одного факта, кроме убийства Кирова. Теперь, правда, он подверстал к нему и Ленина, и Менжинского, и Куйбышева, и Горького, и даже его сына. Какая низость, боже мой, какая низость!»

Николай Иванович видел, как прокурор открывал рот, но слов его не слышал: в голове его стоял неумолчный гул, там что-то кипело, булькало, скворчало.

— Они заражали тысячи лошадей анимией, запускали рудничный газ в шахты, в результате чего гибли советские люди, наши доблестные шахтеры, поджигали торфяные разработки, лишая нас электричества, они вредили финансам, ударяя, как они выражались, «советским рублем по советскому правительству», разжигали межнациональную рознь, вредили колхозному строительству, вызывая у крестьян недоверие к этому строительству, вызывая у колхозников ненависть к советской власти. Я уж не говорю о том, что они сотрудничали с иностранными разведками и с агентом германского гестапо Троцким, выполняя его поручения, — звучал сквозь неумолчный гул истерический голос Вышинского…

И снова провал. А в голове странная мысль: «Удивительный тип этот Вышинский. Просто черт знает что! Его место в психушке, а он — вот он, каркает, каркает, каркает. Откуда берутся такие типы? Что их породило? Неужели мы сами? Этого не может быть. Но вот же он! Вот!.. Ничего не понимаю…»

До слуха Николая Ивановича едва дошел вопрос главного судьи Ульриха:

— Подсудимый Бухарин, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Николай Иванович тяжело поднялся на ноги, несколько раз открыл и закрыл рот: он не мог говорить. С языка просилось лишь одно единственное слово «НЕТ!», но язык не поворачивался его произнести. Произнести это слово означало, ко всему прочему, что партия ошиблась в выборе своих вождей, выборе пути, политики, что она ведет рабочий класс куда-то не туда, что и сам Бухарин вел его куда-то не туда. Но этого не может быть, потому что партия — это… это — святое, это сгусток энергии всей эпохи, это преобразование страны, это реальный, хотя и с некоторыми искажениями, социализм, это, наконец, часть его жизни и реального дела, которое он должен отвергнуть своим «НЕТ!»

— Я… я не знаю…

— Что вы не знаете? — в голосе Ульриха слышно явное злорадство и брезгливость.

Боже, это гнусное ничтожество считает его, Николая Бухарина, ничтожеством еще более гнусным, не способным постоять за себя. Они все тут смотрят на него с оскорбительной жалостью, как смотрит толпа на вытащенного из воды самоубийцу или на собаку, которую переехала телега.