Со стороны японских окопов не раздалось ни одного выстрела.

Последние наши снаряды разорвались на целую минуту с четвертью раньше оговоренного с майором Лиховидовым времени. Предположить, что у артиллеристов часы спешат, не было оснований. Скорее всего, решили перестраховаться. Несколько секунд Матов медлил, затем вскочил на ноги, крикнул срывающимся от напряжения голосом:

— Вперед! За Родину! Ура!

— Ура-а-ааа! — покатилось слева и справа, вскочили гранатометчики, метнули в окопы гранаты, зашлись длинными очередями ручные и станковые пулеметы.

Матов, прыгая через мотки проволоки, оказался перед окопами наравне с гранатометчиками, увидел вылезающих из норы японских солдат, выстрелил из пистолета, но задерживаться не стал, побежал дальше, в груди у него пело и ликовало какое-то почти мальчишеское безрассудное легкомыслие. Оно несло его вверх и вверх по склону сопки, он куда-то и в кого-то стрелял, забыв, что он не рядовой боец, а комбат, что у него за спиной не менее трехсот человек, за жизнь которых он отвечает своей головой и честью командира Красной армии.

Вот и вершина сопки. Подумалось: хорошо бы знамя, но знамени не было, его не предусмотрели, а может быть, и не посчитали нужным водружать на сопке сопредельной стороны.

— Командир! — отчаянно вскрикнул за спиной сержант Ячменный.

Матов оглянулся: на него бежали два японца с винтовками наперевес, выставив вперед длинные ножевые штыки. Матов вскину пистолет, но выстрела не последовало: он, скорее всего, расстрелял все патроны. Оглянулся на сержанта: тот стоял на коленях и зажимал рукой бок. Между пальцами текла кровь. Рядом валялся карабин. В двух десятках метров от них наши красноармейцы сцепились с японскими солдатами врукопашную. К ним бежал, но как-то боком, припадая на одну ногу, старший политрук Володько, на ходу передергивая затвор винтовки. Лицо его было искажено страданием, по щеке текла кровь.

Все это Матов схватил взглядом за доли секунды. Он резко крутанулся на месте, швырнул в одного из набегавших японцев свой бесполезный пистолет и, кажется, попал ему в грудь, в один прыжок очутился рядом с Ячменным, подхватил карабин, повернулся лицом к японцам, но не успел сделать и двух шагов, как ближайший японец вдруг споткнулся и, роняя свою винтовку, сунулся носом в землю. В то же мгновение что-то толкнула Матова в грудь, он удивленно остановился и огляделся: рядом никого не было, второй японец дергался в трех шагах от него, сраженный чьей-то пулей.

«Ну вот, довоевался», — с изумлением подумал Матов и почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

Матов очнулся на носилках: носилки, передавая из рук в руки, переправляли через завалы красноармейцы его батальона. Они сдержанно покрикивали друг на друга, словно боясь разбудить спящего, кто-то требовал, чтобы носилки подняли повыше, кто-то настойчиво уговаривал:

— Да не трясите вы, не трясите! Не картошку несете, черти рязанские!

Матов открыл глаза: над ним дергалось и плыло куда-то синее-пресинее небо. Таким оно бывает в Беломорье по глубокой осени, перед тем как солнце окончательно скроется за горизонт и наступит полярная ночь.

Кто-то склонился над ним. Матов спросил, не узнавая своего голоса:

— Что высота? Взяли?

— Взяли, товарищ капитан! Взяли, черт ее дери! — радостно ответило лицо. — Япошек побили — страсть! И в плен побрали тоже… А вас перевязали, сейчас переправим через завалы, а там машина вас ждет: командир полка распорядился. И в госпиталь. Ничего, товарищ капитан, поправитесь: рана не шибко опасная. Пуля навылет прошла. Японский офицер стрелял из револьвера. Мы его, офицера этого, на штыки подняли.

— А сержант Ячменный?

— Помер, товарищ капитан. Стали перевязывать, а он уж помер. Внутренности ему разрывной пулей разворотило. Не повезло товарищу сержанту.

— А Володько, замполит?

— Тожеть ранетый. Сзади несут, товарищ капитан.

Перед завалами носилки с Матовым встретил майор Лиховидов.

— Ну как, академик? Живем? Молодец, хорошо провел атаку. Поправляйся. Жаль, мало вместе послужили. Кончишь академию, приходи ко мне: полк дам. Я к тому времени, бог даст, дивизией командовать буду… — И засмеялся, довольный.

Через несколько дней Матова перевели из полевого госпиталя в госпиталь во Владивостоке. Раненые здесь лежали везде, даже в коридорах. Все — из района боев у озера Хасан.

Однажды в палату для выздоравливающих командиров ввалился майор Лиховидов, принес яблок, красной икры, бутылку водки. Водку разливал втихаря, чтобы не застукали. После второй стопки признался:

— А меня чуть под трибунал не упекли…

Матов замер с открытым ртом, уставился на комполка.

— Пронесло, — самодовольно ухмыльнулся Лиховидов. — На парткомиссии разбирали, дали строгоча с занесением. Комдив Лукин выручил. И знаешь за что?

— Понятия не имею, — признался Матов, хотя догадка уже зрела в его голове.

— За твою атаку под огнем нашей артиллерии.

— Почему под огнем? Под прикрытием огня.

— Это ты да я так считаем, а кто-то накатал на меня телегу: кинул, мол, батальоны под огонь собственной артиллерии. Я им одно, они мне другое: а вдруг свои же и побили бы, что тогда?

— Тогда, говорю, застрелился бы. О тебе я промолчал, твоей фамилии в доносе не было. Сказал: я командир полка, я за все отвечаю. Только потом Лукину признался, что эту атаку предложил стажер капитан Матов, а я разрешил. И знаешь, что Лукин сказал? Сказал, что за такими атаками будущее. Только их надо готовить, да еще иметь артиллерию понадежнее, а то у нашей разброс снарядов плюс-минус две версты. Короче говоря, я представил тебя к ордену, а выйдет так, что пронесет — и на том спасибо. За это давай и выпьем. Не в орденах дело.

Через час Матов, сидя за шатким столиком, писал в Москву, тщательно выводя буквы:

«Уважаемая Вера Кузьминична.

Наконец-то я получил от вас долгожданное письмо и очень обрадовался, что у вас все хорошо, все живы-здоровы, что практика ваша идет успешно и что родители ваши шлют мне поклон. Со своей стороны я тоже шлю им поклон и пожелания здоровья и успехов в труде. Еще вы пишите, уважаемая Вера Кузьминична, что очень волнуетесь за меня, потому что в газетах пишут о боях с японцами, а раз бои, значит, могут быть убитые и раненые. О себе скажу, что принимал участие лишь в незначительных стычках с противником, потому что полк, к которому я прикреплен в качестве временно исполняющего обязанности командира стрелкового батальона, оказался в стороне от основных боевых действий. На сегодняшний день боевые действия прекращены, японцы выбиты с нашей территории с большим для себя уроном, а наши войска получили некоторую боевую практику, которая несомненно пригодится в грядущих сражениях с мировым капиталом.

Еще вы пишите, что с моей стороны нехорошо обращаться к вам таким официальным образом, как «Уважаемая Вера Кузьминична». Вы уж простите меня, а только рука не поднимается называть вас на бумаге по-другому, хотя в мыслях своих я называю вас не так, а очень хорошими словами и совсем не официальными. Я мечтаю лишь об одном, что повторю эти слова вам при нашей встрече, но сказать их смогу лишь в том случае, когда буду смотреть вам в глаза, чтобы и вы и я поверили, что слова эти произнесены не просто так, что родились они в моей душе не от тоски и одиночества, и не потому, что мне давно хочется кому-то эти слова произнести. Они, эти слова, так дороги для меня, что я боюсь употреблять их, не убедившись в их искренности и необходимости для нас обоих. Простите меня, если я что-то не так вам пишу и не теми словами, которые вы от меня ждете.

Теперь несколько слов о себе. У меня все хорошо, служба идет нормально. Сейчас я временно нахожусь во Владивостоке. Город этот расположен на холмистом полуострове вокруг бухты Золотой Рог, а сам полуостров вдается в залив Петра Великого. Я еще не успел посмотреть хорошенько весь город, но как только выдастся свободное время, непременно посмотрю и опишу вам его во всех подробностях. Зато мне привелось увидеть озеро Хасан и прилегающие к нему окрестности. Озеро большое, с одной стороны — сопки, с другой — живописная равнина. Недалеко от него расположено озеро Лотос, но его я не видел. Здесь много птиц, однажды видел журавлей, а уток и гусей, куликов, цапель и другой водяной птицы здесь пропасть. Есть олени, кабаны, тигры, медведи. Видел только оленей и кабанов. Иногда они попадают на батальонную кухню… в качестве добавки к солдатскому рациону. А еще всякая морская и речная рыба. Вообще, край очень красивый и богатый, здесь значительно теплее, чем в Москве. Но у нас, на Беломорье, озера красивее: в них больше величественности и основательности. А здесь болота, камыш, кусты, до озера не в любом месте доберешься.