Митрофан разлил по стаканам настойку, произнес:

— Японец драться горазд, его на ура не возьмешь. Его антиллерией надоть, эроплантами. Ну, будем живы. — Опрокинул стакан в черную ямину рта, сунул туда же пол-огурца, захрустел, шевеля густым покровом бороды.

Ели-пили молча. Василий Константинович гнал от себя всякие мысли, твердил: «Все — завтра! На свежую голову. К черту!»

Спать лег рано — солнце еще светило вовсю. Но уснул не сразу, долго ворочался на пахучем сене, мучительно искал выход. Сталин хочет войны с японцами, Ворошилов намекал на то же самое. А две комиссии, в тайне от Москвы посланные в район озера Хасан, установили, что в нарушении границы формально виноваты сами же пограничники, хотя япошки явно к чему-то готовились. Возможно, проверить кое-какие сведения, полученные от Люшкова. Возможно и другое: от пограничников требовали из Москвы каких-то обострений, раздувания конфликта. А зачем? Не до драки сейчас с япошками: войска не подготовлены, части, обезглавленные бездумными чистками, укомплектованы командным составом едва на треть, артиллеристы стреляют плохо, танкисты… Недавно устроил смотр одной танковой части, и что? Механики-водители не умеют брать простейшие препятствия, ломают передачи, жгут моторы. Командиры танков плохо ориентируются на местности.

А когда их учить? Живут в палатках, строят казармы — до зимы рукой подать. А все торопливость, непродуманность: новое не успеваем создать, а старое уже рушим… Поневоле запьешь.

С трудом отрешившись от дня сегодняшнего, Василий Константинович принялся перебирать в памяти свою жизнь. Что ж, прожил он ее весело, жалеть не о чем. И жена у него молодая, ребенок почти еще, хотя родила двоих. С женой ему повезло: на старости лет услада и утеха. И пахнет от нее свежим сеном и молоком. Не то что от предыдущих двух. Впрочем, и тех корить не за что: все, что могли, дали, троих родили, итого, получается, пятеро, да двое приемных… Пойдут внуки — утешение старости…

Вот только дадут ли дожить до старости?

На место, указанное в приказе командира дивизии, полк Лиховидова прибыл только к полуночи. Местом оказалось два сарая для сушки рыбы. В эти сараи едва поместились медсанчасть и штаб полка. Ставили палатки, разводили костры. По-прежнему дождило. Все устали смертельно, едва передвигали ноги. В палатках так же мокро, как и снаружи. Донимают комары и гнус.

Батальоны расположили в линию. Батальон Матова остановили на опушке леса. В темноте чернели деревья, тревожно шумели под ветром листвой. Лес казался абсолютно непроницаемой стеной. Но Матов знал, что таких лесов не бывает. Не исключено, что в этой черноте затаился враг.

На совещании с командирами рот решили от каждой роты выделить по отделению наиболее опытных бойцов, чтобы те проникли в эту черную стену хотя бы метров на триста-пятьсот. Матов сам проинструктировал командиров отделений, как им передвигаться в кромешной темноте, какие сигналы использовать для того или иного случая. По всему батальону было собрано с десяток фонарей «летучая мышь» и отданы в эти отделения. Пулеметную роту, хотя и неполного состава, рассредоточили вдоль опушки. Разведотделение выслали вперед с задачей пройти не менее километра по дороге и выяснить, нет ли поблизости противника. Туда же был отправлен боевой дозор во главе с сержантом, помощником командира взвода.

Когда Матов отправлял отделения, выяснилось, что никто из бойцов не пользовался боевыми гранатами — все больше учебными. А в лесу граната — первейшее дело. Пришлось инструктировать, но опять до практического применения дело не дошло: в условиях боевой обстановки, когда нервы у всех натянуты, учебные взрывы могут вызвать что угодно — вплоть до паники.

По счастью, отделения, прочесывающие лес, вернулись через час, никого не обнаружив. Через два часа вернулись разведчики — с тем же результатом. Люди стояли перед ним осунувшиеся, изможденные долгой и тяжелой дорогой. Однако Матов не чувствовал себя перестраховщиком, гоняя и без того измученных людей. Он и сам едва держался на ногах от усталости.

Отпустив разведчиков, Матов поел холодные мясные консервы с раскисшими сухарями, переоделся в палатке в сухое. Пока переодевался, чуть не свалился на пол: уснул, не успев просунуть одну руку в рукав гимнастерки. Однако за ночь так и не сомкнул глаз: то следил, чтобы усталые люди не раскисали, а создавали сами для себя условия для более-менее нормального отдыха, то выяснял, все ли дошли до места, нет ли отставших, то шел проверять караулы и сторожевые охранения. В его памяти держались десятки случаев из истории прошлых войн, когда беспечность и неосмотрительность военачальников приводили к большим жертвам и даже к поражениям там, где поражений, казалось, быть не могло.

Утро застало Матова на ногах. Из мрака медленно выступали отдельные деревья и кусты, палатки, поникшие часовые, стреноженные лошади, пасущиеся между палатками, накрытые брезентом фуры. И над всем этим серая муть тумана. И такая тишина, что Матов даже потер уши ладонями, проверяя, не оглох ли от переутомления. Нет, не оглох: и фырканье лошадей слышно, и храп спящих в палатках красноармейцев.

Через час совсем развиднелось, однако далее сотни метров ничего не видно, а туман из серого превратился в белое молоко.

Матов разбудил ординарца, сержанта-сверхсрочника по фамилии Ячменный, уроженца Уссурийского края, из тамошних казаков, приказал седлать лошадей. Минут через десять они вдвоем выехали проверить боевое охранение, выдвинутое к границе, то есть в ту сторону, где должны — или могли — оказаться японцы.

Сержант ехал впереди, пригнувшись к лошадиной холке, положив карабин поперек седла. Сзади казалось, что он спит: настолько неподвижной выглядела его фигура, укрытая плащ-накидкой с капюшоном, похожая на большую птицу с опавшими крыльями. Вокруг мокрые кусты ивняка, ольхи и осины, березняки, ежевичники. Кое-где чернеют обугленные стволы деревьев с красноватыми бородами лиан. И всюду в рост человека трава. Все говорило о том, что когда-то здесь лес выгорел дотла, теперь поднимается вновь. Староезженая, полузаросшая кустиками ольхи и ивы дорога тянется среди этих зарослей, и нигде не заметно, чтобы здесь ночью проходили люди. Возможно, дождь смыл все следы, возможно, боевое охранение сбилось с дороги и пошло в другую сторону.

Куда и как далеко ходила разведка? Если верить командиру разведчиков, шли они именно по этой дороге. Пожалел Матов разведчиков, а надо было взять с собой пару человек. Ну да теперь что ж…

Сержант Ячменный остановил свою лошадь так неожиданно, что лошадь Матова ударила ее грудью в круп, всхрапнула.

— Следы, товарищ капитан, — произнес сержант приглушенным голосом. — Не наши следы: ботинок японский. Вот смотрите: шли по траве, а тут, видать, один из них поскользнулся и ступил в колею. Однако след в след шли, по-таежному.

Точно, в одном месте на мокрой глине четко отпечатался след ботинка с рифленой подошвой и полумесяцами подковок. Еще через полсотни метров обнаружили новые следы, еще более четкие.

— Недавно прошли, товарищ капитан: след водой не залит полностью, — и посмотрел на Матова с тревогой и ожиданием, как бы говоря: «Тебе, что, и этого мало? Смотри, не оплошать бы».

Матов вынул из футляра бинокль, привстал на стременах, стал изучать местность. Однако оптика выхватывала из белой мути лишь все те же кустарники, молодую поросль и редкие деревья, похожие на размытые тени. И ни души. Ехать дальше? Можно нарваться на засаду и попасть в плен. Возвращаться, так, в сущности, ничего и не выяснив, неловко и стыдно. Может, тех японцев всего человека два-три. Что же, пасовать перед ними? А если не два-три, а десяток-другой разведчиков? Но как они могли проникнуть так далеко на нашу территорию? Ведь впереди должны быть наши пограничники, должно быть боевое охранение.

— Япошки! — сдавленным шепотом воскликнул сержант и еще больше пригнулся к лошадиной гриве. Матов расслышал осторожный лязг затвора карабина.