А Мехлису, этому выскочке, что нужно? Ему нужно, чтобы каждый красноармеец и командир знал, как «Отче наш», фамилии всех членов Политбюро и командования Красной армии, чтобы каждый политработник знал основные высказывания товарища Сталина. Мехлису наплевать на то, во что одеты и обуты бойцы, чем их кормят, чем вооружены, чему обучаются на полигонах. Мехлис в военном деле ни бум-бум, он служит не армии, не стране, не народу ее, а Хозяину, еще вернее — самому себе. И таких Мехлисов в каждом штабе ни один и ни два. Они угодливы, как китайцы, и коварны, как иезуиты.

Но дело, разумеется, не в Мехлисе или Люшкове. И даже не в наркоме обороны Ворошилове. Тот же Гамарник, например, умнейший же человек, а с какой ненавистью незадолго до самоубийства говорил о том, что революционные принципы все более отходят на второй план, рутинная практичность берет верх над идеями, партия теряет свои ведущие позиции, уступая их бюрократии, — почти теми же словами и о том же самом, что и опальный Лев Троцкий в своих зарубежных статьях и книгах. Что с того, что Гамарник не называл Сталина в качестве главной причины бюрократизации власти и отхода от революционных принципов? Дураку ясно, что все недовольные видят в Сталине главное зло. Но если верить Троцкому, то дело даже не столько в Сталине, сколько в некой закономерности, по которой всякая революция начинает на определенном этапе откат с завоеванных позиций, потому что сила революционной инерции затухает и что-то там еще. Между тем кто-то завоеванные позиции оставлять не хочет, сопротивляется, составляет заговоры. Нормальное явление. Поговаривают даже, что Сталин когда-то был платным агентом охранки. От всего этого голова идет кругом…

Василий Константинович отпил еще два глотка.

Конечно, идеи есть идеи, без них никуда. Они — связующий массы цемент, стержень, вокруг которого все вращается и к которому все крепится. Все это так. Но ему, командующему округом маршалу Блюхеру, приходится заниматься не идеями, а делом, рутинным и малоинтересным, однако крайне необходимым. Можно и к портянкам приклеить политический ярлык. И к чему угодно. Но выгадает ли от этого дело? — вот в чем вопрос вопросов. Сочетать эти две ипостаси не так-то просто: рутина затягивает, бюрократизм существует в действительности и свое нежелание перемен прикрывает все теми же идеями. Тот же Ворошилов, например. Да и сам Сталин. Конечно, управлять таким государством, держать в голове тысячи больших и малых событий, всему находить свое место и значение, чему-то противостоять, что-то поддерживать и поощрять, — нужна голова по меньшей мере наполеоновская. Да и тот не раз ошибался. Даже Ленин. А Сталин…

Бог его знает, что такое Сталин! С одной стороны — несомненные успехи в индустриализации, перевооружении армии на основе той же индустриализации, и даже в коллективизации со всеми ее издержками, а с другой стороны — они там, в Москве, грызутся за власть, прикрываясь все тем же марксизмом-ленинизмом, но каждый на свой лад, а ты здесь, за тысячи верст от Москвы, должен держать нос по ветру, продолжать делать свою рутинную работу и не ввязываться ни в какие группировки. Хорошо, что Дальний Восток и есть дальний. Тухачевский сюда ни разу не приезжал, а то сидеть бы маршалу Блюхеру на одной скамье рядом с маршалом Тухачевским…

Впрочем, недовольному Сталиным Сырцову не помешало несколько лет назад включить Блюхера в свое подпольное правительство в качестве наркома обороны, даже не ставя «будущего наркома» об этом в известность. Сырцову тогда со товарищи дали лет по десять лагерей, самого «кандидата в наркомы» лишь пожурили, а недавно, слышно, поставили Сырцова к стенке. Лютует Сталин, а зачем?

Долбленка скользит по глади озера, оставляя за собой расходящиеся усы, в которых играют солнечные блики; с тихими всхлипами весло закручивает водовороты то с одной стороны долбленки, то с другой. Благодать.

Какая-то пронырливая мошка воспользовалась тем, что Василий Константинович приподнимал сетку, проникла под нее, вцепилась в щетинистый подбородок маршала. Укус ее был подобен укусу осы. От неожиданности Блюхер дернулся, долбленка опасно черпнула одним из бортов воду, Митрофан досадливо кашлянул, проворчал:

— Не на коне, чай, Кистентиныч! Пошто задом вертишь?

— Да вот — мошка, — оправдывается Василий Константинович, расчесывая подбородок. — Ну, прямо зверь, да и только.

— У нас еще что! — качнул кудлатой головой Митрофан. — Вот на Ханке — вот там мошка так мошка — чистая тигра. А народ живет, ничо, приобык, рожа искусана, глаз не видать, а ему хоть те хрен по деревне. Наро-о-од — известное дело.

Пока хозяйка чистила карасей, пока жарила, Василий Константинович вместе с Митрофаном выпили по стакану настойки, закусили вареной картошкой, свежими огурцами и зеленым луком. Мысли, что донимали Блюхера на озере, сами собой постепенно испарились, осталось лишь что-то свербящее в душе, как червь-древоточец. Но после второго стакана и жирных карасей прошло и это — и в голове, и на душе стало пусто до пасхального звона.

После завтрака Василий Константинович забрался на сеновал добирать сны, недобранные из-за рыбалки. К концу дня Митрофан истопит баню, будут париться, хлестаться вениками, пить виноградное кислое вино. Завтра то же самое, а потом, волей-неволей, надо выбираться из глухомани, ехать во Владивосток, впрягаться в работу. Его уж, поди, разыскивают. В штабе округа считают, что он на юге присутствует на полковых учениях Сороковой стрелковой дивизии. А он, оставив в тупичке лесного разъезда свой спецпоезд, завернул в знакомое лесничество. Думал отдохнуть, собраться с мыслями, а выходит, что мыслей своих боится больше всего. Как тут не запьешь…

Василий Константинович и Митрофан после бани сидят за столом в нижних рубахах. Сидят уже давно. Митрофан рассказывает, как прошлой зимой к его заимке повадился ходить медведь-шатун:

— Поначалу, слыш-ка, ходил кругами, вынюхивал, высматривал. В одну из ночей почал ломать коровник. Я спустил собак, те сели ему на хвост. Что, думаю, делать? Пришла мысль посадить на рогатину. Понимаю, однако: зверь озлоблен, попрет буром, не остановишь. Знаю — нельзя, а черт смущат: что, Митроха, в коленках ослаб? Ну, думаю, была не была. Взял рогатину, пошел. И точно: увидел меня, сорвался с места, собаки на ём висят, а он на меня буром, да по-волчьи, да с прыжка. Кака уж тут рогатина, прости осподи! Только уперся — рогатина хрясь! Я рылом в сугроб. Хана, думаю. Вдруг над головой: бах! бах! Марфа! Угадала бабьим умом своим, что меня черт попутал судьбу свою спытать, взяла карабин и шатуну в ухо…

Забрехали собаки. Возле крыльца всхрапнула лошадь. Затопало в сенях. Вошел адъютант командующего округом.

Василий Константинович оторвал от стола мутный взгляд черных глаз, уставился на вошедшего.

— Чего так рано?

— Сегодня утром, товарищ маршал, японцы перешли границу в районе озера Хасан, сбили наши заставы. Пограничники ведут бой на уничтожение, но, по предварительным данным, сил Посьетского отряда не хватит для поставленной цели. Звонили из штаба округа, передали, что Москва ждет от нас исчерпывающей информации и плана активных действий.

Адъютант был молод, угодлив, не шибко умен, зато красив, нравился женщинам. Василий Константинович знал, что он связан с НКВД, докладывает туда о каждом шаге своего начальника, но выгнать не смел: подумают еще, что это неспроста. Терпел.

— Садись, ешь, пей, утром поедем, — велел он, показывая на лавку у стены.

— Я хорошую лошадь для вас привел, Василий Константинович, — хвалился адъютант, усевшись за стол. — Часа за три до железной дороги доберемся. Пробовал на машине — застряли на третьей версте. Ни сюда, ни обратно. Пришлось посылать за лошадьми. — Он весело и нагловато улыбнулся, добавил как бы между прочим: — Начполитупра товарищ Мехлис прибыли сегодня в Хабаровск. Товарищ Фриновский тоже.

Молчаливая Марфа поставила перед адъютантом миску с вареной картошкой, положила деревянную ложку, сама пошла прибирать лошадей.