— Кстати, почему Винницкий? У тебя же, майор, другая фамилия.

— Я родом из Винницы.

— Ну и что? А товарищ Ленин родом из Симбирска, товарищ Сталин родом из Гори. Однако ж Ленин не взял себе псевдоним Симбирский, а товарищ Сталин — Горийский. Это только графья да князья брали себе такие фамилии. Да и то не сами, а от царя-батюшки получали за большие заслуги. А нынче пошла мода: Московский, Смоленский, Варшавский, Невский… За какие такие заслуги? Какие заслуги перед советской властью у тебя, майор? Ты что — князь? Граф? Чего молчишь?

Винницкий переступил с ноги на ногу, не зная, что сказать: давно с ним никто не разговаривал в таком хамском тоне, давно никто не тыкал его носом в его еврейство. Этот Горбач слишком много себе позволяет. И наверняка — прожженный антисемит. Вот они когда проявились — все эти националы, все эти хохлы, кацапы, татарва — вся эта мразь, которая совсем недавно только и знала, что быкам под хвосты заглядывать…

— Мой псевдоним ничуть не хуже и не лучше любого другого и не претендует на исключительность, — выдавил наконец Винницкий и обиженно поджал толстые губы.

— А я думаю, что претендует, — повысил голос Горбач. — Более того, он, твой этот псевдоним, выражает твою антипартийную сущность. Отсюда налицо и всякие перегибы. Я не потерплю, чтобы мне пудрили мозги, майор, прикрываясь всякими высокими материями. Мне нужна голая правда. — И тут же, без всякого перехода и совершенно спокойно: — Других версий, майор, не имеешь?

Винницкий вздрогнул. Он думал, что крик этот сейчас завершится вызовом охраны, а тут вдруг «версии» и «майор». Может, пронесет?

— Я думаю… — начал он глухим голосом и споткнулся: с языка чуть не сорвалось ответное «товарищ майор», но он вовремя догадался, что в таком повторении — да еще «товарищ»! — прозвучит как бы вызов новому начальнику, и решил его никак не величать. — Не исключено, что товарища Люшкова подставили не выявленные враги советской власти, боящиеся разоблачения.

— Подставили, говоришь? — усмехнулся Горбач. — Хорош начальник УНКВД края, если его можно подставить. А на кой ляд Люшкову вообще нужно было идти на связь с каким-то паршивым агентом? Ты об этом не подумал, майор?

— Подумал, но… но я… но мне и в голову не пришло, что товарищ Люшков…

— Он враг, а не товарищ! — взорвался Горбач и стукнул ладонью по столу. — Он сбежал к японцам — яснее ясного! Наломал дров и деру. Мы еще разберемся, чего он тут натворил, с какой целью и кто ему в этом помогал. А пока, майор, сдай дела капитану Середе. В ближайшее время проведем партсобрание и разберемся, кто нам товарищ, а кто враг. Можешь быть свободен.

Винницкий вернулся к себе в кабинет, где его уже дожидался капитан Середа. Этот хоть не кричал и не стучал кулаком по столу. Зато был въедлив и дотошен до такой степени, что у Винницкого иногда сдавали нервы. Да еще это упорное нежелание говорить по-русски, хотя Винницкий сам слыхал, как капитан чешет по-русски — и без всякого акцента и украинизмов.

— Что ты все роешься, капитан? Все на виду, у меня от начальства и партии секретов не было и нет.

— То воно, разумиится, так, а тильки хто ж его знаить, що воно таке на самом дили, — увертывался капитан и задавал следующий вопрос: — А кажи мени, товарищ майор, скильки у тоби протоколив дознаньня, а скильки врагив народу пишлы у распыл безо усяких протоколив?

— Скильки пишлы, стильки и пишлы, — не выдержал Винницкий.

— Ось у том усе и дило, що лева рука не чула, що робыла права, — с явным удовлетворением подвел итог передачи дел Середа. И уже на чистейшем русском: — Худы твои дела, майор. Не позавидуешь.

Винницкий не заметил, когда Середа нажал кнопку вызова, но услыхал, как сзади хлопнула дверь, раздались быстрые шаги, и за его спиной встали двое.

— Сдай оружие и удостоверение личности, гражданин Винницкий! — произнес Середа с гадливым выражением на лице. — Ты арестован.

Внутри у Винницкого что-то дрогнуло и холодной ледышкой покатилось вниз. «Вот и все, вот и все!» — стучало у него в висках. Руки не слушались, пуговица на кармане гимнастерки, где хранилось удостоверение, никак не хотела пролезать в петлю. Чьи-то проворные руки сзади расстегнули кобуру и вынули наган, привычно обшарили все тело, ловко извлекая из карманов расческу, маленькое зеркальце и записную книжку. С руки соскользнули швейцарские часы, с тела — портупея, из нагрудного кармана выпорхнуло удостоверение личности, с гимнастерки с мясом вырваны значки и ордена. Знал бы Винницкий, что то же самое — за исключением орденов и знаков различия — два дня назад проделали с его бывшим начальником японцы, он бы, поди, не столько удивился такому совпадению, сколько позлорадствовал: Люшков ушел, бросив его, Винницкого, на произвол судьбы, а мог бы взять с собой…

Уснуть и не проснуться: знакомые коридоры, знакомые ступеньки лестницы — все вниз и вниз, знакомые охранники и железные двери камер-одиночек. Так за какие же подвиги, товарищ Винницкий, и какой титул вы получили от советской власти за свое усердие? Майор госбезопасности — и только-то? А впереди лишь боль и мрак, боль и мрак… Надо было застрелиться еще тогда, когда он передавал Люшкову шифрованную телеграмму о прибытии Горбача и аресте в Москве Кагана. Почему он решил, что смена руководства касается только Люшкова, а не его, Винницкого?

— Стоять! Лицом к стене!

Охранник открыл дверь камеры, посторонился.

— Заходи!

Винницкий шагнул и замер на пороге, вглядываясь в полумрак камеры. Он ничего не успел там рассмотреть: сильный удар по голове — и он мешком свалился вниз, не почувствовав боли от удара о цементный пол.

Вениамин Атлас каждый день ровно в девять являлся на работу в Управление внутренних дел, шел по коридору первого этажа почти до самого конца, открывал дверь своего кабинета, садился за стол и ждал… Ждал, что вызовет новый начальник секретно-политического отдела, прибывший вместе с новым начальником Управления майором Горбачом, или начальник группы, или еще кто-то, — должно же когда-нибудь кончиться это безделье и полная неопределенность. Атлас знал, что арестован Винницкий, что пропал Люшков, что арестованы все начальники отделов, в том числе и Рогозин-Жидкой, что начали хватать рядовых сотрудников. Атлас ждал своей очереди. И почему-то верил, что его не схватят: ведь он ничего такого не делал, а лишь выполнял приказы. Правда, не все приказы ему нравились, так это еще не значит, что он не должен был их выполнять. Попробовал бы кто-нибудь на его месте.

Боже, как все страшно, как глупо повернулось! Наверное, то же самое испытывали и те, кого арестовывали с непосредственным участием и самого Атласа. Впрочем, какое ему до них дело! Не он, так кто-нибудь другой. Те, что арестованы и расстреляны, были обречены. Но, получается, что и он обречен тоже. Чья-то недобрая воля сорвала его с места и понесла по стране, все дальше и дальше от семьи, все дальше и дальше от дома. Не объяснить эту волю, не воззвать к ней, когда она обернулась против тебя самого. Остается лишь ждать и на что-то надеяться.

Атлас тряхнул пачку «Беломора» — из нее посыпалась лишь табачная крошка. Сходить в буфет? Но из кабинета выходить страшно. Лучше, если возьмут в кабинете, чем где-то в другом месте, на виду у всех. На виду — этого он боялся больше всего. Несколько раз, подталкиваемый нестерпимым желанием курить, вскакивал и шел к двери, но, едва взявшись за ручку, замирал на месте, и все в нем замирало, лишь слух оставался жить, улавливая малейшие звуки, доносящиеся снаружи.

Вот по коридору затопали — и Атлас отскочил от двери: войдут, увидят его возле двери, подумают, что он… Они могут подумать все, что угодно, они могут любому его поступку придать нужное им объяснение…

Атлас не заметил, как начал отделять себя от «них». Эти «они» были безлики, «они» представлялись живыми мертвецами, снующими по коридорам Управления и хватающими живых людей своими когтистыми лапами. Правда, Винницкий и Рогозин тоже были «они», но в меньшей степени, и стояли они где-то рядом со старшим лейтенантом Атласом.