Приглашенные сидели за большим столом, на котором стояли бутылки с коньяком, водкой и вином, вазы с фруктами, плотно закрытые крышками салатницы.

Обычно, когда эти люди встречались, тут же начинались разговоры «за театр», «за литературу» и за прочие милые их сердцу вещи. Но сегодня оживленного разговора между хорошо знающими друг друга людьми не получалось. Разве что реплики «за погоду», в том смысле, ожидать ли еще холодов и не летних дождей, и когда наконец лето заявит о себе во весь голос.

— Как мерзко, братья, жить в Москве в объятьях питерской погоды, — продекламировал поэт Фефер, поведя в пространстве тонкой рукой.

— И изнывать весь день в тоске, глядя на мрачны небосводы, — подхватил другой поэт, по фамилии Уткин.

Посмеялись, но не слишком весело.

Гость запаздывал.

Нервничали, поглядывая на часы.

Нервничал хозяин, бегал по гостиной, заламывая руки. Иногда останавливался, окидывал взглядом стол и собравшихся за ним людей, морщил лоб, что-то вспоминая очень важное, и уже в какой раз напоминал:

— Значит, как договорились. Чтобы никакой разноголосицы.

Хотя встреча эта была, по заверениям хозяина квартиры, вполне легальной, и на ней присутствовало сразу несколько «секретных» сотрудников НКВД, о которых знали все присутствующие, однако тот факт, что в одном месте собралось столько евреев для встречи с иностранцем, в то время как по стране катится небывалая чистка всех и вся, заставляло многих ежиться и даже жалеть, что их втянули в непонятное для них дело. При этом было известно, что встреча запланирована свыше, следовательно, результат ее тоже запланирован и не может таить в себе ничего страшного. Более того, каждый знал, что сказать по тому или иному поводу, и без всяких там двусмысленностей, а ясно и понятно, чтобы гость, оказавшись за пределами страны, не смог повернуть слова по-своему и не в ту сторону. А кое-кому вообще не досталось никакой роли, разве что кивать головой и молчать. Не знали только, о чем может завести речь почетный гость, а всего не предусмотришь. Тем более что имелся печальный опыт с Андре Жидом.

Наконец раздался звонок в дверь.

Мейерхольд, похожий на складной метр, с вытянутым лицом, кинулся в прихожую. Там затарахтели восклицания на немецком языке, и все гости почему-то встали из-за стола при звуках этой речи. Возможно, они не хотели, чтобы зарубежный гость подумал, будто они пришли сюда поесть, а не ради знаменитого писателя с той стороны. Возможно и всякое другое толкование — в зависимости от того, кто будет толковать и с какой целью.

В гостиную вошел человек лет пятидесяти, в черном костюме и черном галстуке, в белой рубашке, с гладко зачесанными назад черными с проседью волосами, в больших очках, с несколько выдвинутой вперед нижней челюстью и слегка приплюснутым носом. Человек без улыбки внимательно оглядел стоящих вокруг стола людей, точно стараясь убедиться, что все они именно те люди, которых он желал видеть, и только после этого произнес не слишком внятно:

— Шолом!

— Шолом! — вразнобой ответили ему собравшиеся.

И тотчас же робкая улыбка озарила лицо гостя, и навстречу ему засветились ответные улыбки.

И только после этого Мейерхольд выдвинулся чуть вперед и представил гостя на идиш:

— Лион Фейхтвангер. Наш друг и… товарищ. Прошу любить и жаловать.

После чего осторожно подхватил гостя под локоток и провел на почетное место. Задвигались стулья, все сели, с облегчением выпустили из груди застоявшийся там воздух и уставились на гостя.

Первым взял слово хозяин. Он так и сказал:

— Я беру слово на правах хозяина и хочу сказать, что мы собрались здесь в счастливое мгновение нашей жизни, чтобы сердечно приветствовать от имени всех евреев Советского Союза прославленного нем… э-э… прославленного писателя, который приехал в нашу страну, влекомый поисками истины, которая состоит в том, что мы с вами живем в великое время противостояния правды и лжи, противостояния, в котором правда непременно победит. Потому что, я бы сказал, мы все способствуем-таки по мере своих сил этой победе. А теперь позвольте предоставить слово уважаемому гостю, Лиону Фейхтвангеру.

— Я прошу извинить меня за опоздание, — заговорил гость ровным голосом заштатного лектора, когда стихли дружные аплодисменты. — По пути сюда я решил посмотреть ваше метро, и, так уж получилось, что в это же самое время на станции… как ее?.. впрочем, это неважно… так вот, в метро вдруг появился Сталин. И что удивительно, со своими детьми. Были там и другие партайгеноссе, среди которых мне известен лишь Каганович. Да. И как только толпа узнала, что в метро находится Сталин, она буквально обезумела. Все лезли к Сталину, кричали, смеялись, женщины плакали, мужчины поднимали вверх детей. Меня и моих спутников затолкали, едва не сбросили на рельсы. Поезда встали. Сталин что-то говорил, махал рукой. Каждое его слово встречали криками, аплодисментами. Это не могло быть инсценировано. Это возникло стихийно. В Древнем Риме так встречали цезарей. Нечто подобное я видел в Германии в тридцать третьем…

— Это совсем другое! — воскликнул Мейерхольд с радостной и одновременно возмущенной интонацией.

— Это несравнимо! — вторил ему, но без улыбки, Фейербах, бывший глава Революционной ассоциации пролетарских писателей. — Здесь любовь искренняя, от души, от сердца! Сталин — это символ нашего счастья, нашего лучшего будущего. В том числе и для евреев, которые впервые в своей многовековой истории нашли себе настоящую родину. Здесь мы чувствуем себя свободными и равноправными гражданами среди других народов!

— Да-да, — согласился Фейхтвангер, кивая головой. — Я был у Сталина в Кремле, разговаривал с ним. Среди прочих тем затронул и положение евреев в новой России. Меня особенно умилило, — не побоюсь этого слова, — что в стране советов еврей наконец получил право заниматься земледелием. К сожалению, я не имел еще возможности побывать в еврейских колхозах, лучшие из которых, как мне сказали, расположены в Крыму. Но меня заверили, что все еврейские колхозы являются самыми высокоразвитыми сельскохозяйственными производствами с технической и агрономической точек зрения.

Слова гостя были встречены одобрительным гулом и аплодисментами.

Гость на это покивал головой и продолжил:

— Затронул я в беседе с вождем советского народа и такую тему, как обилие его портретов, скульптур, частое упоминание его имени в печати. Иногда совершенно ни к месту. Мне было интересно его мнение на этот счет. Он согласился, что подобное имеет место, но что он в этом не волен, что дело не в нем, а в идее. Он сказал, что любую идею, которая меняет жизнь народа в лучшую сторону, народ привычно связывает с именем человека, который в силу ряда причин оказывается во главе движения, призванного на практике осуществить эту идею. Он высказал уверенность, что новые поколения избавятся от этого недостатка — обожествления личности. Правда, заметил геноссе Сталин, это случится не скоро… Впрочем, — гость улыбнулся одними губами и посмотрел на хозяина. — Впрочем, — повторил он, — любовь народа распространяется не только на политических вождей. Театр имени Мейерхольда, который возглавляет наш великодушный хозяин, тоже о чем-то говорит.

Все засмеялись, с еще большим облегчением поглядывая друг на друга.

— Но я попросил о встрече с вами, моими соплеменниками, совсем по другой причине. Всех нас на Западе очень волнует судьба евреев в СССР. Вы знаете, что в прошлом году в вашу страну приезжал Андре Жид. Вернувшись во Францию, он написал книгу, в которой весьма отрицательно отозвался о том, что делается здесь, в России, и чему он, — будто бы! — был свидетелем. Он назвал Сталина антисемитом…

— Это гнусная клевета! — вскочил Михоэлс, ведущий актер еврейского театра. — Мы его здесь встречали как друга, можно сказать, на руках носили, а он… Это свинство с его стороны! Это предательство интересов народа, который, как верно отметил товарищ Фейербах, впервые в своей истории обрел свою настоящую родину.