Алексей Петрович вслед за Татьяной Валентиновной быстро прошел коридором до ее двери, она торопливо открыла дверь ключом и пропустила вперед Алексея Петровича, потом вошла сама и закрыла за собой дверь на задвижку. Тотчас же послышалось, как в коридоре открылась одна дверь, другая, прошлепали шаги и снова все стихло.

Они молча вслушивались в эти вполне определенные звуки, вызванные, скорее всего, чьим-то болезненным любопытством.

Раздевались в тесном закутке между шкафом и стеной, обозначающем прихожую. Алексей Петрович помог Татьяне Валентиновне снять зимнее пальто с потертым заячьим воротником. Под пальто оказалась толстая кофта домашней вязки, явно на два размера больше, узкая и длинная шерстяная юбка. Выпростав ноги из высоких бот с меховой опушкой, Татьяна Валентиновна выжидательно глянула на Алексея Петровича. Только после этого он начал раздеваться сам, затем, опять вслед за нею, прошел в комнату, тесно заставленную старомодной мебелью: резной шкаф, диван, стол со скульптурой Геракла внизу, разрывающего пасть льву, черное пианино фирмы Аполло с канделябрами, стеллаж с книгами.

За все это время они не произнесли ни слова, точно в другой комнате лежала больная мать Татьяны Валентиновны, хотя наверняка там никого не было, иначе бы его не пригласили на чай.

Квартира Татьяны Валентиновны состояла из двух крохотных комнатушек, каждая об одно окно, и лишь приглядевшись, Алексей Петрович догадался, что две комнаты получились из одной, перегороженной стенкой, и оттого комнаты казались узкими, а потолки столь высокими, что с непривычки он все оглядывался и примеривался, чувствуя себя весьма неуютно. Книжные полки по одной стене, уходящие под самый потолок, тесно заставленные старинными фолиантами, и шаткая стремянка в углу только усиливали ощущение колодца, со дна которого… — впрочем, не со дна: это они на дне, — свисала на витом шнуре старинная бронзовая люстра с хрустальными подвесками, свидетельница былой роскоши и достатка.

Татьяна Валентиновна включила люстру — зажглись всего две лампочки, повела рукой, робко предложила располагаться и сразу же скрылась в другой комнате, закрыв за собой дверь. Щелкнула задвижка — и в душе Алексея Петровича щелкнуло что-то от этой бестактности Татьяны Валентиновны, точно она была уверена в его непорядочности.

Вздохнув и пожалев, что согласился на чай, Алексей Петрович подошел к книжным полкам и, трепетно трогая пальцами корешки книг, на какое-то время забыл, где он находится: книги всегда действовали на него настолько завораживающе, что остальной мир переставал существовать и воздействовать на его сознание.

Он листал книги, иногда завидовал, когда находил такие, каких не имелось в его библиотеке, и краем уха слышал, как быстро сновала по комнатам Татьяна Валентиновна, как выходила на кухню, как звенела посуда. Среди этого звона Алексей Петрович различил мелодию бокалов и рюмок и сперва было испугался, что та внутренняя готовность с чьей-то помощью избежать сегодня выпивки, останется втуне, но потом почувствовал даже облегчение: чему быть, того не миновать. И бог с ним со всем.

— Алексей Петрович! — раздался за его спиной просительный голос.

Он повернулся и увидел Татьяну Валентиновну, совершенно преобразившуюся. На ней было синее с белой вышивкой длинное и глухое шелковое платье, тесно облегавшее ее тонкую и казавшуюся прозрачной фигуру, так что сквозь платье прорисовывались лифчик и резинка трусиков. Каштановые волосы собраны в тугой пучок, морщины исчезли, высокая шея, обрамленная узким воротничком, гордо держала маленькую головку с темными глазами, точеным подбородком, припухлыми губами, маленьким и несколько курносым носиком.

Татьяна Валентиновна смотрела на него с вызовом и как бы говорила своим прозрачным видом: «Видишь, какая я? Нравлюсь? Ну так и бери». Возможно, он преувеличивал ее вид, его тайный и вызывающий смысл, но ему очень хотелось, чтобы это было именно так, он шагнул к ней, взял ее тонкую руку и прижал к своим губам.

— Вы… вас, Татьяна Валентиновна, точно тронули волшебной палочкой, так вы восхитительно преобразились, — произнес он приглушенным голосом, удерживая ее руку в своей, видя в то же время, как, внимая его словам, чуть опала нижняя губка и открыла ровный ряд белых зубов, как затуманились ее глаза. — Я всегда завидовал этому женскому умению, этой природной способности к преображению. Сам я на это, увы, не способен.

— А вам, Алексей Петрович, и нет нужды в этом, — тихо произнесла Татьяна Валентиновна, не убирая руки из его рук. — Мужчинам вообще это не нужно, — добавила она с некоторым пренебрежением, — возможно, к своему прошлому, — и Алексей Петрович отпустил ее руку.

— Прошу вас к столу, — пригласила она, чуть отступая в сторону.

Он послушно склонил голову и перешагнул порог в соседнюю комнату.

Эта комната была попросторнее. Здесь стоял стол и две кушетки, комод, посудный шкаф и ножная машинка «зингер», на стене висели две копии известных картин Поленова в золоченых рамках и мелкие этюды в рамках попроще.

— Это не ваши работы? — спросил Алексей Петрович, приглядываясь к этюдам.

— Нет, это знакомого художника. Он живет по соседству.

— А мама, она что, на работе?

— Мама? Н-нет, она… она уехала… на некоторое время, — смешалась Татьяна Валентиновна, и по лицу ее прошла тень тревоги и недоумения.

— И вам сегодня не идти в школу? — продолжил расспросы Алексей Петрович, почувствовав и за приглашением на чай, и отсутствием мамы, и даже в дырявой авоське какую-то тайну. А он был большим охотником до чужих тайн.

— В школу? — переспросила Татьяна Валентиновна, и жалкая гримаса искривила ее губы. — Нет, мне не нужно в школу… — И тут она вскинула голову, глянула с вызовом на него и, передернув плечами, произнесла: — Меня уволили.

— Как?

— Так. Сказали, что я не имею права учить и воспитывать советских детей.

— Да боже мой! Что же случилось? Неужели та история с вашими учениками?

— Нет, Алексей Петрович, — произнесла устало Татьяна Валентиновна. — Та история, к счастью, закончилась сравнительно благополучно. Для меня по крайней мере. А случилось… случилось то, что арестовали мою маму…

— ?

— Разве вам Ляля ничего не говорила?

— О чем? О вашей маме? Или о вас?

— Все равно.

— Н-нет, не говорила, — не слишком уверенно ответил Алексей Петрович. — Во всяком случае, я не помню… Но за что же арестовали вашу маму? И кем она работала?

— За что? А за что арестовывают других?

— Да-да, конечно. Извините меня, Татьяна Валентиновна.

— Не за что, Алексей Петрович, не за что. А мама моя работала заврайоно. Арестовали в один день ее и двоих ее заместителей. У нас был обыск, но ничего они не нашли. Во всяком случае, ничего не взяли, хотя перевернули все вверх дном. Меня даже ни о чем не спросили. И ничего мне не объяснили. А через несколько дней меня уволили. Так что я теперь совершенно свободна… от всяких обязательств, — усмехнулась она.

— И когда это случилось?

— Почти сразу же после вашего возвращения из командировки в Армению. Я даже хотела обратиться к вам за помощью, но потом подумала, что это бесполезно.

— И вы ничего не знаете о вашей маме?

— Знаю: ей дали восемь лет ИТЛ.

— А у меня брата… несколько раньше… Его уже нет в живых… Получили извещение, — неожиданно признался Алексей Петрович. — И я ничем… я даже, к стыду своему, не пытался ему помочь, — произнес он полушепотом, вдруг в полной мере осознав весь ужас случившегося.

Они стояли возле стола и молча смотрели друг на друга, смотрели с удивлением, точно узнавая что-то забытое в изменившихся чертах, сострадая друг другу и самим себе. То, что лишь едва коснулось каждого из них, было настолько огромным и страшным, не поддающимся объяснению, что их мелкие заботы и желания померкли в сравнении с тем горем и страданиями, которые испытывал когда-то Лев Петрович и продолжают испытывать мать Татьяны Валентиновны и многие другие люди, виновные и невиновные.