Конечно, мифы со временем тускнеют, и время от времени их надо подкармливать новыми порциями неординарных поступков. То же самое делают церковники, выдумывая всякие чудеса, будто бы совершающиеся то с иконами, то с родниками чистой воды, то еще черт знает с чем. А товарищу Сталину на чудеса рассчитывать не приходится. Товарищу Сталину надо доказывать свое право реальными делами, но такими делами, которые бы выходили из ряда повседневности.
Вот, скажем, был такой случай в жизни товарища Сталина в восемнадцатом году. Еще в Царицыне. Спас он от расправы красными казаками пленного белого казака же. Спас по какому-то внутреннему побуждению, лишенному всякой логики и даже необходимости. И что же? Казак этот, отпущенный к своим, то есть к белым, потрясенный чудесным избавлением от смерти, вернулся и стал красным. Теперь командует дивизией и, разумеется, помнит, кому обязан жизнью, и за товарища Сталина пойдет в огонь и воду. Но это было давно и уже мало кто об этом помнит. А Шолохов — это сегодня и на годы вперед. И Шолохов командует не дивизией, он командует… вернее сказать, оказывает огромное влияние на многомиллионную человеческую массу, даже если сама масса не осознает этого его влияния.
И все-таки… и все-таки надо послать кого-то к Шолохову, кого-то из тех, кому он доверится, кто сможет выяснить, чем дышит этот человек на самом деле. Потому что, чем бы и ни дышал Шолохов, надо иметь к нему ниточку, за которую при случае можно дергать, что очень даже не повредит товарищу Сталину. Только вот кого послать?
И Сталин стал перебирать в своей емкой памяти людей, годных для такой щекотливой миссии. И почти тут же наткнулся на фамилию Ставского, он же Кирпичников, он же генеральный секретарь Союза писателей СССР. Писатель он, конечно, серенький, но с большими претензиями. Зато из кубанских казаков, то есть из низов, к тому же ему благоволил Горький. Ставский в конце двадцатых заявил о себе очерками о коллективизации на Кубани, из которых составилось не одна книжка. Но, в отличие от Шолохова, за Кубань не цеплялся, осел в Москве и занял — не без помощи Горького же — то место, которое и мог занять человек с его биографией.
Сталин хорошо помнил этого усача-кавалериста, раза два встречал его у Горького. Не столько умен, сколько хитер, зато политически подкован на все четыре копыта. Надо будет пригласить его в Кремль, а лучше всего на дачу, в домашнюю, так сказать, обстановку, проявить душевность и доверительность, убедить его, что выяснение истинных позиций товарища Шолохова пойдет на пользу писателю Шолохову.
Что касается Люшкова, то его со всей своей командой лучше всего направить на Дальний Восток, то есть подальше от того места, где он проявил себя своей жестокой, изощренной беспощадностью. Заодно с ними послать туда же и Мехлиса, чтобы прошерстил командно-политический состав тамошних войск. В эту же кучу затем свалить Блюхера и всех остальных так называемых героев гражданской войны: хватит, нагеройствовались. А в Киев послать Леплевского, отлично проявившего себя при подготовке процесса против Тухачевского. Пусть в Киеве он прошерстит тамошнее УНКВД, которое долгое время возглавлял ставленник Ягоды Балицкий, спевшийся с бывшим секретарем Киевского горкома ВКП(б) Постышевым. Леплевский соберет материалы на этих удельных князьков, а заодно и на Косиора.
Сталин, попыхивая трубкой, подошел к большой карте СССР и принялся мысленно отмечать, где и что уже сделано по плану Большой чистки, где и что предстоит еще сделать, тасовал в своем изощренном уме партийных функционеров, руководителей местных управлений НКВД. Одних он навсегда вычеркивал из своей памяти, точно их уже не было в живых, хотя те еще жили и лезли из кожи вон, чтобы жить дальше; других, даже не помышлявших о скором изменении в своем положении, извлекал из потаенных кладовых памяти и поднимал по ступеням иерархической лестницы. Он знал и помнил очень многих, с кем приходилось сталкиваться, и даже тех, кого не видел ни разу, но о которых ему докладывали, и он, отметив этого нового человека, начинал следить за ним, его работой, успехами и неудачами, и, либо закреплял в своей памяти, либо выбрасывал из нее раз и навсегда.
По линии НКВД списки на изъятие составлены и утверждены, вручены назначенцам, так что те, приезжая на место, знают, кого надо валить, а кого выдвигать и охранять от случайных наговоров. Самая сильная оппозиция может возникнуть разве что на Украине. Там в НКВД много поляков, которые хорошо помнят Петлюру, гайдамаков и прочую националистическую шушеру, не щадившую в своем разгуле евреев и тех же поляков. Следовательно, именно там надо будет особенно решительно заменить аппарат НКВД, а затем свалить партийную верхушку…
А в Москве надо начинать не сверху, а наоборот, снизу, чтобы верхи потом, когда встанет вопрос об их изъятии, не нашли для себя поддержки в средних партийных слоях. Впрочем, Хрущев своими людьми обзавестись не успел, в Москве он по-прежнему человек со стороны. Надо будет в помощь ему перебросить некоторых чекистов и партработников с периферии, а на периферию направить людей из Москвы. Так будет лучше: москвичи постараются доказать, что их зря обидели, загнав в провинцию, провинциалы, что они достойны оказанного доверия.
Но самое главное — разгромить националистические группировки в центре и на местах, постепенно заменяя их русскими кадрами и оставляя лишь тех, кто в приверженности национализму не замечен. Русские тем и хороши, что они давно утратили родовые и даже семейные традиции, у русских каждый сам по себе, хотя в трудную минуту этот народ способен сплотиться — и уж тогда только держись. Таким народом управлять легко. Но так же легко потерять чувство реальности и не заметить сгущающиеся тучи.
Последние годы Сталин все больше проникался невольными симпатиями к русскому народу. Это не была любовь, это была неизбежность, вытекающая из практической необходимости. Старое представление о русском народе, как о проводнике царской политики русификации инородцев, когда в каждом русском видели угнетателя и жандарма с имперским мышлением, что особенно сказалось в период революции и гражданской войны и что поддерживали многие революционеры из русских же, такие, например, как Бухарин, — это представление постепенно разрушилось в сознании Сталина и улетучилось. Время, когда именно русским доверяли меньше всего и считали, что за ними нужен глаз да глаз, иначе ни революция не победит, ни социализма не построить, время это миновало, и стало ясно, что без опоры на русский народ не обойтись. Да и сам народ этот, даже, может быть, не сознавая того, давил на все стороны жизни огромной страны своей массой, своими традициями, своим умением выживать в любых условиях, терпеть и нести свой крест до конца, а исподволь готовиться к чему-то огромному и важному в своей судьбе. К этим особенностям русского народа волей-неволей приноравливались и другие народы со своими традициями и обычаями, и это было настолько прочно и основательно, что не видеть этого не мог разве что слепой и глухой от рождения. Разрушить эти вековые традиции значило разрушить само государство, разорвать его на куски, подчинить темным силам.
Сталин не был ни глухим, ни слепым. Привыкший учитывать все объективные и субъективные тенденции в развитии страны, способный улавливать господствующие настроения и чаяния в жизни народов и государства, он не мог не придти к убеждению о необходимости сохранения народной самобытности, хотя бы и под революционным флагом марксизма. Большая же часть партийного аппарата, взращенного революцией и гражданской войной, воспитанного на непримиримости к прошлому, особенно его верхушка, состоящая в значительной степени из так называемых интернационалистов, ненавидящих все русское и национальное вообще, к такому повороту оказалась не способна. К тому же именно в среде инородцев особенно сильны клановые и родовые связи, развившиеся и закрепившиеся на почве соперничества за власть и привилегии. Все это теперь приняло бюрократическое оформление, прониклось бюрократической же идеологией и моралью, которые пришли в явное противоречие с действительностью и с перспективой выживания страны, да еще в виду все усиливающейся угрозы внешней агрессии.
