ГУЛЛИВЕР — Да! — Гулливер промолвил. — Есть минуты В моей судьбе, каких не знали вы; Имел я горя выше головы Не в Бробдингнеге, не в садах Лапуты, А у ничтожных карликов: так люты Их мстительные души, так мертвы, Для жалости опасны! Не столь опасны львы, Как мелочные, злые Лилипуты… На гвоздик каждый волос навертеть, Сплести интриги мерзостную сеть Способна эта маленькая сила! Давно бы впал я в смертную тоску, Давно бы солнце для меня остыло, Когда б не щедрость дружбы Блефуску. 28/VII. 1934 К ТИТАНИИ Блажен, кто поздней осени не зрит, Кто шутки ради книги открывает, Кто Песню Песен радостно читает, Над Книгой Руфи весело острит! Беда тому, кто, сон и аппетит Утратив, лямку жизни не бросает, Его предательств ямы окружают И мошкара сомнений тормошит. Смеется светлой юности стихия! Что ей сулите вы, виски седые? Пустую мудрость? Холод и туман? Пусть будет жизнь прекрасней и короче, Пусть не успеет распознать обман Титания июньской светлой ночи! ДВЕРЬ В СТЕНЕ Как наяву тот сон увидел я: Умолкло бормотанье парохода, Камыш и вербы, светлая погода И полноводной речки чешуя. О, Родина прекрасная моя! Я знал тебя в счастливейшие годы, Но и меня осилили невзгоды, И позабыл твой светлый образ я… Но вот пришел вечерний час свиданья — Не стало ни тревог, ни ожиданья, Открылась дверь заветная в стене, Все тихо. Спят усталые колеса, И цапли в золотистой тишине Перелетают с отмелей на плесы. 3/X.1934 ЭЛЕГИЯ Чернеет лед на линии трамвая, Синеет в темных улицах весна, И юность — ясноока и стройна — Встает, былую радость навевая. Так это ты! Но чья же воля злая Тебя убила? Где звенит она, Твоей живой веселости струна? Зачем тебя томит печаль больная? А помнишь все, что было и прошло? Небесный свод, прозрачный, как стекло, В котором стая шумно пролетала… Как быстро таял снег! Как лед звенел! Теперь того, что прежде звалось «Мало», Ты выдержать бы даже не сумел! 26/II.1934 В ДОНБАССЕ
Двенадцать дней, двенадцать синих чаш Сияли глубью тихою над нами, Мы пили их спокойными глотками, Мы знали — этот месяц будет наш. Мы знали — близко море и Сиваш, Нас ветер бил могучими крылами, День исчезал за алыми вратами, Большая степь манила, как мираж. А вечером в небесной бездне черной Горели нам созвездий крупных зерна, Огонь заката на краю земли Тускнел и становился все янтарней, И сквозь туман и сумрак нам вдали Вставали две зари над сталеварней, 4/V.1933 28 АВГУСТА 1914 г Чуть приоткрыв завесу облаков, На поле и стерню луна смотрела, В туманной дымке шелковисто-белой Сияли тускло главы куполов, Степь, словно океан без берегов, Под небом расстилалась без предела, И где-то в ней звенело и гудело Мятежным эхом прожитых веков. Я думал: степь! Что за твоей чертою? Грозишь ли ты пустынной темнотою В осеннем безысходном забытьи? Иль снова мне сверкнет весна живая И заблистают звонкие ручьи, На желтом дне оврага пробегая. 1/III. 1934 СТЕПНЫЕ ДОРОГИ Тропинок желтоватые извивы, Широкие, спокойные поля, Где ровными рядами тополя Построились, красуясь горделиво. Дороги расползаются лениво, Под чьими-то копытами пыля.— Привет тебе, счастливая земля! Полтава! Ты румяна и красива! Мне облик твой, как память юных лет, Как Гоголя невытоптанный след И кобзарей задумчивое пенье, В моих ушах, как стародавний зов, Еще плывет в прекрасном отдаленье Тяжелый скрип медлительных возов. 1/III. 1934 ГИЛЬГАМЕШ Утнапиштим, далекий предок мой, Потерянный в огромном океане, Я — Гильгамеш, палач на поле брани, Я — царь Урука, пламенный герой. Имел я друга — счастье и покой, Он даровал крылам моих дерзаний, Но умер он, мой добрый Эабани, И горьких дум меня смущает рой. Дай мне совет, мой древний предок милый, Как продлевать наш век людской унылый? Как подойти к загадкам бытия? Но ветхий дед с улыбкой тихой ласки Про Древо Жизни мне лепечет сказки, Которые младенцем слышал я. 7/V.1922 ХИРОН Как вал морской, взвилась вершина Эты, Долина светлым бархатом цветет. Кентавр творит: кентавр свирель берет, И звук свирели выдает поэта. Мелодия как ласковая Лета, Чьи воды пьет Орфей и Лин поет, Всех горестей людских унылый гнет Переплавляя в сладкий мед Гимета. Давно забыл он свой родной табун, Давно привык к звучанью лирных струн Под Фебовой душистой сенью лавра: Любовью к песне пересилил он Звериные наклонности кентавра, Друг смертных и богов — кентавр Хирон! 25/II. 1922 |
