НОЧЬ На вереницу хаток над рекою ложится тень, как матери рука, все предается неге и покою. С левад несется дробный звук звонка коров, что поворачивают к дому, и нежный голос дудки пастушка. Степной зефир свевает с плеч истому и бронзовые лица холодит, в скирдах ерошит старую солому. В тиши журавль колодезный скрипит. Пыль улеглась. В прорехе звездной шубы зарница всеми красками горит. То здесь, то там пускают в небо трубы змеистых серпантинов сизый дым… Готовятся к ночлегу трудолюбы. Меж сумраком и тьмой неуловим летучий миг. Стучат в клетях засовы, под окнами бормочут мальвы: «Спим!..» Лишь за селом, в густой листве дубровы, влюбленным соловей тревожит грудь. Янтарные глаза таращат совы. Таинственно мерцает Млечный Путь, сребристым молоком залив просторы,— господствует над всем краса и жуть. Темнеют крепостной стеною горы, а с гор тропинка скачет, как ручей, плетя замысловатые узоры. Она бежит, чем дальше, тем быстрей, сквозь черный бор и трепетные нивы, как будто кто-то гонится за ней. Торопится, нема, нетерпелива, лишь иногда через нее промчит, как призрак ночи, заяц боязливый. Лишь изредка неясыть прокричит, встряхнет крылами и утихнет снова. Ночь приложила перст к устам и спит. Сияет в небе месяца подкова. Не слышен над недвижною водой ни шорох трав, ни шелест камышовый. Излучина реки покрыта мглой туманною, что вся дрожит, струится, как в танце стан русалки молодой. Сама себе во сне долина снится… 1926 БОЛЬ Сидели в синем сумраке соседи, вкушая по крупинке шуток соль… И вдруг в житейской дружеской беседе негромко прозвучало слово «боль». Как зеркало воды пушинка рушит, уроненная птицей в озерцо,— встревожило покой, смутило души то брошенное походя словцо. Унесся кто-то в прошлое: он — мальчик, стоит перед кустом цветущих роз, до крови у него ужален пальчик, глаза полны невыплаканных слез… А кто-то в золотой осенней вьюге рыдал, с листвою падал на погост, вбирал в себя симфонии и фуги, грудь обхватив руками вперехлест. Срывались миги — жемчуг с ожерелья… Весна шептала: «Радуйся, мечтай!.. Отступит грусть, придет черед веселья, всем завладеет яблоневый май». И шепот плыл так нежно, так шелково, касаясь гулко бьющихся сердец… И лишь один, услышав это слово, стал бледен, как мертвец. 1926 «ГЕЙЗЕРЫ НА ТРОТУАРАХ» (Из цикла) I За витринами желтого солнца осколки, тротуары — палат поднебесных паркет. Туго талии дам перетянуты шелком, изгибается коброй корсетный хребет. В тротуарах намеками смутные блики, в колыханье ритмичном сплетения тел. Напомаженных губ бессловесные крики вперемежку с пучками амуровых стрел. Взмахи длинных ресниц, смех ледово-стеклянный. Все несется куда-то на мутной волне… Жесты страстные, жадные взгляды: «Желанный, Скоро ночь. Кровь играет. Иди же ко мне!» Вдруг средь этого шика и этого лоска, кутерьмы, парфюмерного запаха роз,— перепачканный маслом, углем и известкой, появился в спецовке Рабочий-колосс. Он, неся за плечами зари побежалость и в карманную глубь опустив кулаки, шел, и мигом толпа перед ним расступалась, точно смерч оголял дно житейской реки. Молкнул похоти глас и бренчанье брелока, утихал на пути его лепет, галдеж. И хоть взором блуждал он отсюда далеко, по толпе прокатилась гусиная дрожь. Мимо чистеньких, сытых,— в мазуте и саже, шел Рабочий, жуя заработанный хлеб; был для них он, как пуля в церковном витраже, будто в полночь увиденный собственный склеп. 1928 Дмитро Загул © Перевод Н. Кобзев «Ты полночной порою приходишь…» Ты полночной порою приходишь, В час, когда уже крепко я сплю, Глаз лучистых с меня ты не сводишь, Утешаешь: не плачь… я люблю!.. Я словам твоим внемлю душою И сквозь сон улыбаюсь тебе, Взгляд твой нежный горит надо мною, Простираются руки в мольбе. Горячо ты меня обнимаешь, И в объятьях я таю во сне, Поцелуями сердце пронзаешь, Лаской грудь разрываешь ты мне. И в слезах я глаза открываю, Исчезает отрада-любовь. Ночь вокруг без конца и без края — Нет как нет моей радости вновь… |
