СТРОЕНИЯ I СОБОР В холмах, вдали от суетного мира, звучит колонна, как гобоя звук, звучит собор гранитным Dies irae, как оратория голодных тел и рук. Готический огонь, немые песнопенья, стал пеплом веры сей старинный храм, и вознеслись юродски к небесам крутые башенки — перстов прикосновенья. Руками обними холодный камень века и вознеси, в конце концов, ты сердце собственное кверху на пиках каменных зубцов, чтобы в бойницы, как в глаза, оно взглянуло и, как звон сухой, забилось. И тень от башни упадет, грозя, чтоб век мгновенье это не забылось. И станет кандалами слово, на сердце тяжкий положив узор. Железом, пламенем, елеем, кровью кован сказ чернокнижный про собор, как верой исстрадавшейся людской, в зубовном скрежете и в скрежете гранита, предсмертной песней и отчаянной тоской, чтоб возвышаться сановито, возник собор во славу феодала, оплотом веры, смыслом для людей,— и на литые блюда площадей бесстрастный звон упал устало, как медный шаг, как благовеста шаг. Так в дряхлых католических руках бренчат осколки ароматного сандала. На звон не шли — ползли самозабвенно уроды и рабы, князья и короли; и сладкой раной, стигмою на венах алел собор средь нищенской земли. Ползли на паперть, милости просили тела без рук и руки, что без тел, и глаз слепца горячечно блестел, и, разрывая рты, немые голосили. И тощею стрелой взмывал над всем простором, как сноп голодных рук на скудной целине, торжественный корабль собора в бредовом фанатичном сне. Шли хмурой вереницей годы злые, но был всегда пронзительно багров огонь готических костров и отблеск их на косах Жакерии, затем, что — доброхот и ненавистник, проклятьям и мольбам народным в унисон звучал собор и цвел готический трилистник, он был цветок, и крест, и псалм он был, и сон. 2
ВОРОТА В игре безбожной, в жажде нестерпимой, тряся браслеты, свитые дугой, морщиной бицепс властно выгнулся тугой, границы бездны обхватив необозримой. И, словно кубок тронув тучи, аркаду он вознес ворот, земной и многогрешный вход, как будто перстень на руке могучей. И творческий свой дар, неперезрелый, сочный, зельем на камень положил вразброс, как груди дев, сжигающе порочных в причудливых извивах грез. Так щедро кинул гроздь плодов, как некогда кидал на ложе куртизанку, познавшую томленье и любовь, и сытый сон, и жажду спозаранку. В листве цветок, горящий, словно око подругой распаленного самца, из тех веков, когда в сердца свой пыл вливал похотливый барокко, огонь времен минувших лабиринта, в один соединивший сад цветенье украинских врат и древние аканты из Коринфа. Но тот акант — не лавр на лбу земного бога, и щедрых тех ворот никто не придержал, чтоб пленных пропустить поверженных держав, сквозь эти ворота еще не шла дорога. То были ворота жестокости, неволи, они вели в минувшее, назад, в том веке по степи златые колокольни хвастливо воздвигал тщеславный гетманат. В том веке из церквей венец на степь во имя благолепья надменно возложил Мазепа, поэт, и гетман, и купец; в том веке, столь давно минувшем, все проиграв, постиг пути назад Мазепы белый конь, Пегас сей без конюшни, бесхвостый Буцефал пришельцев-гетманят. Гоните прочь его, коня времен чужих, ломайте копья проржавевшие Мазепы! Все глуше звоны, звоны из-под склепа, ведь сердце наше больше, чем у них! 3 ДОМ Как радуга, родившаяся в кузне, над домом плечи выгнул виадук, но толпами еще по кругу ходит звук, в столбы гремящие выстраиваясь грузно. Столбы гремящие. Конструкций и систем подъемы, спуски… Сталь скрипит в домкрате. Кипит среди встающих стен горячий по-бунтарски кратер. Вгрызается наш труд в степной ковер из трав, как смерч, что вниз поставлен головою. Трясет равниною и двигает горою, страницами слои земли перелистав. Все движется, хоть путь здесь крут, тут буйствует один лишь труд. Упруги мышцы, шаг упруг; и эхо грохает вокруг. Шумы и голоса звучат, прокатываясь в танце, и, отвечая им, рычат басы электростанций, где из моторов щедро, впрок к столбам электролиний бежит, закручиваясь, ток токарной стружкой синей. Наполнив светом стекла ламп, он вьет свою спираль от просек вдаль и вдаль от дамб, спеша из дали вдаль, где хаос ям песчаных желт, где слабый след межи, где на прямой, упрямый болт навинчиваем этажи. Мощь скованных электрогроз… Гнев проволочной силы… И лопнет вдруг крученый трос, как лопаются жилы. Прядет из снега провода взбесившаяся вьюга; величественного труда кружится центрифуга. Все злей вращение ее, ничто ей не помеха, и мчится вдаль по колее, как вагонетка, эхо. Вскопали степь, буравят вглубь и там, в массивах рваных, закладывают дула труб и жерла котлованов. Клыками черными зубил терзают слитки рудных жил, фундамент встал стеной бетонной, озоном пахнет металлическая пыль, и тяжко катятся аккорды сил, тел мускулистых и строительных стропил — клавиатуры этой многотонной. Железо бьют, гнут золотую медь людские руки, строящие зданья. Вовсю греметь, над старою землей греметь, как маршу нашему на все столетья впредь, высокой музыке труда и созиданья. Стенает степь, страна в гремящем пенье, в предельном напряжении — все в пене турбины станций, созданных навек, и новый день уже берет разбег, уже к нему проложена дорога, ведь каждый день — как штурм боевой, как бурный марш энергии живой, и клич фанфар, и натиск, и тревога. 1928 |
