ТРИ СЫНА Приехали к матери да три ее сына, все трое пригожи, да ни в чем не схожи. Как первый — за бедных, второй — за богатых, а третий, налитый силушкой, сидит — просто бандит. — Ой, мама! — молвил первый, кареглазый, — мир не узнаешь сразу! Народ на бой с нуждою встал, но не одни мы знаем горе — страдают люди и за морем, везде проклятый капитал. — Ой, маманя! — встал второй, с челкой вороной,— что нам убиваться над чужой бедой! У каждого в жизни — свой интерес: есть у нас уголь, и хлеб, и лес, и пускай в лесу на суку повиснет любой чужой, ненавистный, — Ой, мать! — третий, низкобровый, стал хохотать,— повыгоняй ты своих сыночков из хаты, пусть не смешат меня и не сердят. Кулак да сила — вот она и воля, вот оно и счастье, так я понимаю. А бедный или богатый — знать не желаю! Блеснул кинжал у первого, сабля — у второго, у третьего — клинок… «Ой, сын, сыночек мой, сынок!..» Лежит бандит — готовый. А два брата смертно бьются — никак их не разнять. 1923 «Весна встает, весна встает…» Весна встает, весна встает и отовсюду окликает: дитя мое! Листвой зеленой ласковой, голубыми глазками: что ж не вспыхнешь в пенье дивном, что ж не с коллективом? Весна, весна мне объяснилась листочками зелеными. 1923 (?) О, НЕНАВИСТЬ МОЯ… Палящей ненависти сила, неутолимая любовь, как тяжко вас носить на сердце, о, как мне тяжко вновь. Опять, опять на гребне жизни всплывает пена, как в тазу… А как же мне с душою чистой? Кому я душу понесу? Коварство, тупость, фарисейство полезли вновь со всех сторон. Лишь истинное не сдается, не предает своих знамен. Лишь стойкое — достойно цели, как всюду и во все века. О люди, люди, время души освобождать из-под замка! О люди, души из бумаги, когда же вас я разожгу? Когда сердец опустошенность преодолеть огнем смогу? Я не кричал бы так, не плакал, не будоражил белый свет, но с нами главного титана нет больше, нет… 1924 ПЛЯЖ Сбежала с горы и нагая легла, не знает, не знает, не знает, зачем пред солнцем колени она развела, его принимая как мужа. Такой волноход и слепящая рябь,— похоже, похоже, похоже вот-вот! — тень — и пропала, и только следы: рыба дугою-стрелой из воды… Да было ли это: банда, пожар… Над ней надругались — и бросили в жар… Рабы мы, какие еще мы рабы! Море, о море, ты полюби! О, как она вырвалась, бросилась в лес,— бежала, бежала, бежала — о страх! — навстречу оскалы чудовищ и блеск пожара, и небо в кровавых следах. Был мертвым, и диким, и проклятым час, когда она в полночь упала в траву… Теперь уж не знаю ни наций, ни рас, свободу людей своим богом зову. Я стану бороться, идти буду я в иные — без рабского ига края… Рабы мы, какие еще мы рабы! Море, о море, ты полюби. А море волнуется, рушит и строит: в нем столько проклятого сносится вновь. Любовь моя чистая, непогрешимая, непостижимейшая любовь! 1926 ЗА ТУЧАМИ ОБВАЛЫ Паду, паду, паду на голубую глубь. Синь, просинь в сияющем саду. Возьми меня, природа, и назови своим. Синь, просинь в сияющем саду. Как ты меня будила, как ты меня вела! В моей душе не ты ли три вихря подняла! Три смерча — и три гимна, три песни бытию: мой труд, мое горенье, любовь и смерть мою. С одним — себя творю я, с другим — к мечте иду, любовью облучаюсь в сиреневом саду. Паду, паду, паду на голубую глубь. За тучами обвалы грохочут, как в аду. 1926 |
