«Эпоху, где б душою отойти…» Эпоху, где б душою отойти, Из нас, наверно, каждый выбрать вправе. Для выбора немало есть тут, право, Народов, царств, — все можешь здесь найти. Легенд библейских, эллинов черты И готики органные октавы,— Все это на бумаге мы оставим Или рискнем на холст перенести. Но не любить или любить черед То, что вокруг иль в нас самих растет, Что мы творим иль кем-то мы творимы,— Лишь тот, кто слеп и холоден, как лед, И в ком чернила, а не кровь течет, Вопросами тревожится такими. 1927 «Суровых слов, холодных и сухих…» Суровых слов, холодных и сухих, Перебираю связки, словно четки, Выбрасывая с легкостью из них Все сладкое, как вафлю из обертки. Не надо слез. Не нужен здесь и смех, А лишь удар, прицельный и короткий, Что обожжет, как плеть, манкуртов всех И, как стрела, пронзит характер кроткий. Сорву со стен я коврик расписной, Дешевые цветы и позолоту, Чтоб день взошел, как песня, молодой, Как углеруб выходит на работу, Чтоб жест руки размеренно-скупой Пласты литые сокрушал собой. 1927 ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ Розовобоким яблоком округлым Скатился день над зеркалом реки. И ночь неспешным росчерком руки Выводит всюду тени черным углем. И сладкою стрелою поздний цвет Украдкою морозец ранний ранит. Звенит земля, — то оставляет след Зима; приход ее нас не обманет. Все будет так, как вызрело в словах: Искристый снег, на ветках легкий иней И звуки одинокие в полях. И по снегам, сквозь замяти, отныне Неверный чёлн, как некогда в морях, Помчит отважных, преданных святыне. 1929 «Ласточки летают — им летается…» Ласточки летают — им летается. И Ганнусе любится — пора… И волной зеленою вздымается По весне Батыева гора. Клены гнутся нежными коленями, В черной туче голуби плывут… День-другой — и с птицами весенними Нас иные дали позовут. Пусть Земля кружится и вращается, Пусть забудет, как она стара!.. Ласточки летают — им летается. И Ганнусе плачется — пора… 1929 В ПОЛДЕНЬ Мохнатый шмель с цветов чертополоха Снимает мед. Как сочно и упруго Гудит и зависает над землею В полдневный час его виолончель! Передохни! На заступ обопрись, И слушай, и смотри — не удивляйся,— Ведь это сам ты зеленью разлился Вокруг, ботвой простлался по земле. И сам гудишь роями пчел мохнатых, На ясеневых ветках примостившись. Во ржи летаешь, тонкою пыльцою Живые осеняя колоски. С людьми и для людей сооружаешь Ты города и над бездонной синью Ажурные возводишь вновь мосты. Уснули воды и челны на водах. Висят рои, как гроздья золотые. И даже солнце, точно плод созревший, Алеет неподвижно. Только ты Спокойным чарам полдня не поддался. И, как сестра, склонилась над тобою Твоя забота вечная — творить! 1929 СМЕРТЬ ГОГОЛЯ Хрипела нищая Расея В лихих Николкиных руках. А друг больной отца Матвея Впадал в потусторонний страх. И заострялся нос, и снова У глаз чернел бессонниц след. А Плюшкины и Хлестаковы Вновь оскверняли этот свет. И, радуясь, что сам не видит Уже безумства своего, Он молча принимал планиду, Единственную для него. И где от пушкинского гроба Простлалась скорбная тропа, Качала головою строго Тень сумасшедшего попа. И путь один ему известный Вставал в нездешней стороне: Спалить детей с собою вместе На фантастическом огне. И души мертвые склоняли К тому свой лик, кто умирал, Глаза, как другу, закрывали, Чтоб их бессмертный не узнал. И над усопшею душою Ушедшего в небытие Они зловещею толпою Нависли, словно воронье. 1934 ЖЕНЕ Час вечерний чар всевластных, Как ты землю незаметно, Как ты сердце наполняешь! Как ты мглою обвиваешь Все, что так цвело приветно В многоцветье дней прекрасных. Голубыми стали липы, Голос птиц растаял в кронах. И шагов ничьих не слышно. Косяками тени вышли, Словно в призрачных затонах — Фантастические рыбы. Расскажу подруге милой, Нежность в сердце сохраняя, Сказку речью непростою, Как сроднились мы с тобою, Как, тихонько припадая, Ты своей чаруешь силой. 1928–1935 |