«В родной моей стороне…» В родной моей стороне Родного жилья не имею. Нет сада — чтоб делать то, Что делать отрадно мне. Собрал бы в большую семью Деревья, цветы и каменья, И племя, что названо — песни, Любило бы землю мою. Я слушал бы лепет ручья, Я мог бы создать водоемы В долине и рыб разводить — Была бы рыбачья семья. Закончив дневные труды, Я шел отдохнуть бы на берег, Меня привечали бы вербы — Разумные сестры воды. В чужом обитаю дому В бедняцком квартале селенья, Я вижу пустырь из окна И даль в непроглядном дыму. Два дерева здесь во дворе, Два друга, как два заключенных, Под ними не видно травы, Не виден им свет на заре! Лишь ветер широким крылом Над ними ударит порою, Оставив то шорох в ветвях, То смуту в сердце моем. 1939 «Часы шумливые скончались…» Часы шумливые скончались, Сломалась трепетная ось, Колесики остановились Под золотым возком времен. Стоят они и не стрекочут, Как будто бы тот воз чумацкий, Покинутый в степи безбрежной. Застыли огневые кони, Уже не будут обегать Свой круг извечный, как бывало, И, вожжи выронив из рук, Погонщик-солнце задремало. 16. I. 1940 «Метался снег, как белый дух…» Метался снег, как белый дух, И вдруг сложил лебяжьи крылья, И занемог, и лег, как пух… Ужель поник он от бессилья? Казалось, на часочек, жалок, Лицом приник к лицу земли. Казалось, ветерок вдали Его взовьет, как полушалок. Ан нет! Свалился на бурьян, Лежит накидкой кружевною, И побеленный им курган Его же мнится головою. Ну что ж? Его пятнайте тело, Его красу топчите зло, Полозьями кромсайте смело Его холодное чело. Наступит час, и этот снег Потоком звонким обернется, И мы его услышим смех, Когда с самим Днепром сольется. 13. VII. 1940 «Умрут и небо, и земля…» Умрут и небо, и земля, Умолкнут голоса природы, Минуя дальние поля, Не будут колыхаться воды. Все, что растет, ликует, пахнет, Безмолвье холодом пожрет, И злоба без людей зачахнет, И без добычи смерть помрет. Но так хотел бы я представить, Покуда путь не пройден мной, Что вечно будешь жизнью править Ты, ветер удали степной! Твое не стихнет дерзновенье И в мороке, среди руин, Ты эхом давнего движенья Все сможешь повторить один — Слова поэтов прозорливых, Слова печальников земных, Моленья песен их тоскливых, И жалобы, и ругань их. 17. Х. 1940 «Что странного, что улица пуста…» Что странного, что улица пуста, Что вечерами молодежь без песен? Окно покрыто наледью, уста Ручьев умолкли, видно, неспроста,— Поля так холодны, и мир так тесен. И вечером на небесах в смятенье Моей звезды задут был огонек. Видать, и там был ураган осенний И повалил мой светлый теремок. «Отныне ни словом, ни пеньем…» Отныне ни словом, ни пеньем, ни взглядом привлечь не смогу я Юного сердца. Дочь есть у меня, моя нежная поросль, Полюбит меня и вечернего. Буду ей милым, Даже когда я умолкну под глыбой смертельною ночи. «Холодный ветровей дудит в дуду…» Холодный ветровей дудит в дуду и стаи вихрей выгоняет в поле. Снегирь гудит, снегирь гудит в саду — Все о зиме, о тягостной неволе. Никанор Онацкий © Перевод Ю. Денисов ЗА РЕШЕТКОЙ За моими стенами широко раскинулся огромный город, то здесь, то там виднеются камень, бетон и железо, торчат высокие черные трубы с растрепанными седыми чубами. А там… далеко, далеко — за крышами и дымарями — видно поле широкое, без конца и края, а над ним, как серое покрывало, нависло небо. Ревут гудки, выкрикивают паровозы, гудят автомобили, воздух разрывают самолеты, но людей мне не видно. Знаю: как муравьи, они густо запрудили улицы, вокзалы, вагоны, ударно работают на фабриках и заводах, но мне их не видно. Не видно. Серый бетон и каменные громады скрыли их в своих глубоких чревах. Крыши закрыли улицы, проулки, площади. Большой город безлюден, мертв, как пустыня. Нет, как огромное кладбище, с большими, каменными надгробиями. 1934 г (камера — № 62) |
