Я знаю вас, Гамлет, вы рыцарь снобизма,
я знаю двуличный, усталый ваш грим,
все черточки вашего псевдотрагизма,
весь будничный ваш и нехитрый режим:
живете в мансарде,
гуляете в дворике,
а ночью —
над письменным горбясь столом,
на черепе бежевом бедного Йорика
рисуете вензели сонным пером;
И, зная, что люди вокруг не проснутся,
что спит Эльсинорская чудо-земля,
вы пьете,
чтоб с предками соприкоснуться,
капли датского короля.
И больше — ни капельки в вас королевского,
куда там до роскоши, в долг живучи,
и призрак
является вдруг
Достоевского
к вам,
к Гамлету в гости,
пугая в ночи,—
пугать и грозить, звать куда-то далеко,
твердить пресловутое: быть иль не быть?
Но проще себя укусить вам за локоть,
чем той,
Достоевского,
тропкой ступить…
Застыв нерешительно, грезишь, мечтаешь,
с проблемами всеми один на один,
и слышишь откуда-то голос —
товарищ!
И шепот откуда-то вдруг —
господин!
И Гамлет, очнувшись,
пытается браво
обоим откликнуться — так он привык.
Мол, вы посмотрите: имею право,
я, видите ли, двулик.
Не верьте!
Ничто тут нисколько не связано,
лжив Гамлета вечный вопрос,
припрятан трусливо за позой, за фразою
его раздвоенья психоз.
Двулик он?
А может, со ста он личинами?
Блудливы блуждания сломанных душ.
Романтика эта смердит мертвечиною,
туман романтический темен, как тушь.
Все ясно: назваться божественным Янусом
отступник лишь может, от строя отстав,
и манна небесная, манна гуманности
химический свой изменила состав.
Названье другое ей дали учители,
дар неба сегодня звучит
намного торжественней герцогских титулов:
дихлордиетилсульфид.
Обедня земная — надземная манна
безумно пропитана хлоркой насквозь.
О небо!
О Цезарь!
Мессия!
Осанна!
И с черным фашистским крестом бомбовоз.
Романтика новую выбрала хватку,
в мундир нарядилась и весело ржет…
Неужто же, как в нафталине крылатку,
двуликого кто-то
еще бережет?
Кто эту крылатку напялил капризно,
стыдливо не пряча при этом лица?
Европой идет Достоевского призрак,
царапая пальцем двойные сердца.
И жившие там под скорлупкою тонкой
вылазят на свет после родовых мук,
царевич, и гетмана лютый потомок,
и прусского юнкера дохленький внук,
стуча на плацу каблуком о каблук.
Теперь поищите Алеш Карамазовых
в святых легионах, в солдатском строю,
которые масками противогазными
фильтруют старательно душу свою.
Ища себе в жизни пустынной пристанища,
дыша респиратору в зад,
не стал ли и Мышкин, князек христианнейший,—
жестокий германский зольдат?!
Так что же там было, под маскою святенькой?
Пропали в святой суете?
И — вот оно! — выросли хвостики свастики
на старом смиренном кресте.
И, браво взбивая холеные усики,
готова прийти на постой
черная гвардия злых иисусиков,
рать сигуранцы святой.
А Гамлет все мнется.
Он чтит церемонии,
ему их ломать не с руки.
Принц Дании!
Слышите?
Принц Солдафонии
берет вас к себе в денщики!
Вы в башне не спрячетесь, слышите, Гамлет?
Вы, загнанный в угол,—
не ступите вспять.
Не принято это в теперешней драме —
заламывать руки и грустно стенать.
Не верят сегодня в расхожие басни
о башне из белой слоновой кости.
Там снайперы черные прячутся, в башне,
в кого они целятся —
тех не спасти.
Агенты охранки, чистюли-поэтики —
солдатами вражьего стали полка.
Штудируют бойко на курсах эстетики
погромы петлюровцев и Колчака.
Схватите же яростно, словно убийцу,
за горло предательский шепот молитв.
Одной суждено лишь гуманности сбыться —
гуманности ленинской классовых битв.
Меж новым и старым мосты не проложены,
расколот надвое век,
да сгинет он, Гамлет —
принц страха божьего,
чтоб в боях был рожден человек!
На поле сраженья решительно выйдя,
надо твердо там на ноги встать,
и класс научит, как любить и ненавидеть,
научит класс, как взрослым стать.
В шеренгах этих плечи станут круче,
любой, огнем крещенный, рудокоп
там вас в глаза врага смотреть научит
и выстрелить врагу научит в лоб.
