* * * За годы зла, за годы бед, Со мной друживших там, Привык терять я даже след К покинутым крестам. Я схоронил отца и мать, Я схоронил друзей, Но их мне легче вспоминать, Чем запах детских дней. Всё, чем согрела жизнь меня, Я растерял — и пусть! Вот даже Блока больше я Не помню наизусть. И стало тесно от могил На дальнем берегу. …Я всех, я всё похоронил. А это — не могу! * * * Когда я думаю, что вот Там всё теперь не так, И тот, кто песни там поет, Не близок мне никак; Со мною августовским днем Не вспомнит злую весть, Не скажет: «Вот сейчас, вдвоем, «Костер» [109] бы перечесть!» Когда я вспомню, что поэт, Что всех дороже мне, Убит, забыт — пропал и след! — В своей родной стране; Что тот, кто нам стихи сложил О чувстве о шестом, — И холмика не заслужил С некрашеным крестом; Что даже в эти, в наши дни На невском берегу Его и мертвого они Как волка стерегут — Тогда я из последних сил Кричу его врагу: Я всем простил, я все простил, Но это — не могу! 1955 «О, только бы припомнить голос твой…» О, только бы припомнить голос твой — Тогда я вспомнил бы и этот город, И реку (не она ль звалась Невой?), И колоннаду грузного собора, И тонкий шпиль в морозной вышине, И сад в снегу, такой нелетний, голый… О, если б голос твой припомнить мне, Твой тихий голос, твой далекий голос! Что это всё мне без него? А он… Он потонул, как все тогда тонули: Без крика, без письма, без похорон, В тифозной качке, в орудийном гуле, С последней шлюпкой, на крутой волне Отчалившей от ялтинского мола… О, если б голос твой приснился мне, Твой дорогой, твой потонувший голос! 1955 «Как много есть прекрасного на свете…» Как много есть прекрасного на свете: Крыло орла, девическая грудь, Кленовый лист, Риальто [110] на рассвете, Раздолье Волги, ландыш, Млечный путь… И вот еще: прыжок бегущей лани, Глаза ребенка, парус на волне… Ты видишь сам: не сосчитать названий, Не перечислить ни тебе, ни мне. И все-таки не легче ль жить на свете, Когда ты знаешь, что везде кругом Есть волны, клены, девушки и дети И даже просто чей-то сад и дом? Ты говоришь: все это преходяще! И ты не прав! Ведь будущей весной Опять прыжок в зазеленевшей чаще, Опять подснежник свежий под ногой! Наш мир в бреду. Он шепчет заклинанья, Он душит все, чем жизнь еще права, Но в мире нет разрушенного зданья, В котором бы не проросла трава. 1956
Царскосельская гимназия Есть зданья неказистые на вид, Украшенные теми, кто в них жили. Так было с этим. Вот оно стоит На перекрестке скудости и пыли. Какой-то тесный и неловкий вход Да лестница, взбегающая круто, И коридоров скучный разворот — Казенщина без всякого уюта. Но если приотворишь двери в класс — Ты юношу увидишь на уроке [111], Что на полях Краевича, таясь, О конквистадорах рифмует строки. А если ты заглянешь в кабинет, Где бродит смерть внимательным дозором, — Услышишь, как седеющий поэт [112] С античным разговаривает хором. Обоих нет уже давно. Лежит Один в гробу, другой, без гроба, — в яме, И вместе с ними, смятые, в грязи, Страницы с их казненными стихами. А здание? Стоит еще оно Иль, может быть, уже с землей сровнялось? Чтоб от всего, чем в юности, давно, Так сердце было до краев полно, И этой капли даже не осталось. 1957 «Чем дольше я живу, тем ненасытней я…» Чем дольше я живу, тем ненасытней я, Тем с большей жадностью тянусь к усладе здешней. Пусть ждет меня нектар иного бытия — Я от разлуки с ней всё безутешней. И радость мне моя последняя горька… Так в блекнущем саду, где астры холодеют, Озябшая пчела с последнего цветка Пьет скудный мед, сама уже скудея. К остывшим венчикам она ревнивей льнет, Неяркий солнца луч ее уже не тешит, А то, что в улье ждет богатство полных сот — Стяжательницы милой не утешит. вернуться «Костер» — сборник стихов Н. Гумилева (1918). Кленовский был знаком с Гумилевым, который положительно отозвался о его сборнике «Палитра» (1917) в одном из «Писем о русской поэзии». вернуться Ты юношу увидишь на уроке… — Этот юноша — Н. Гумилев, учившийся в Царскосельской гимназии в 1903–1906 гг. вернуться Седеющий поэт — И. Ф. Анненский, директор этой гимназии до 1906 г. |