* * * Ребенок с ярким яблочным лицом на солнышке, пять лет ему знакомом, нередко наслаждался леденцом пред этим необыкновенным домом. К садовнику он подойти не смел, зато, в сияющее время года, следя за ходом огородных дел, подобно тумбе застывал у входа. При нем — новорожденная гряда от полной лейки набиралась силы. Пел ящичек скворешного гнезда, входили в яму корневые жилы. За дюнами кричали петухи — будильники рыбачьего поселка, и прославляла хвойные духи упавшая сосновая иголка… Дитя стояло у больших ворот так неподвижно, как цветок двуногий. Брели безумные, раскрывши рот, ловя руками собственные ноги… Садовник пел, не замечая их. Подрагивая яркими боками, взлетал к лазури шар. Закат был тих. Вдали — чернели барки с рыбаками. Садовника землистая рука сама, в тени, землей казалась бурой. Над черным завитком от корешка он думал о невесте белокурой. У западной границы городка качались пароходные каюты… И грустью, что весной для всех сладка, туманилась душа его Анюты. Садовник взял анютины глаза и посадил их в солнечное место. Любил весну он за цветы и за те чувства, что дала ему невеста… * * * Но беспощадно сыплется песок, что назван был песочными часами. Сомнения вонзаются в висок, судьба полна немыми голосами… И девочка, смотревшая на дом — с тем зданием боясь теперь свиданий — растерянно готовит третий том своих восторгов и своих страданий, со страстностью соединив тоску, прибавив к этому надежду даже, но посыпая каждую строку той солью, коей не найти в продаже. Сестры 1. «Когда, скрипя, стирается белье…» Когда, скрипя, стирается белье иль с хрустом происходит чистка меди, вы все, конечно, видели ее — не у себя, так у своих соседей. В пальтишке узком, с кончиком лисы, в крылатом фартуке, обычно в клетку, она в дома приходит на часы, как птица, что сама влетает в клетку. С глубокими солонками ключиц, с глазами, как две чашки с синевою, с работою горчее всех горчиц, она живет почти что неживою… Слова ее бесцветны, как вода, сама она порой худее кошки. В чулках ее — зиянья иногда, как слуховые круглые окошки. С лицом сухим и серым, как ковыль, вооружившись выскобленным стулом, она с больших шкапов стирает пыль, поднявши руки вверх, как перед дулом. Не основавши собственной семьи, покорная обычному заводу, стараясь, от семи и до семи, для всех, кто ей давал огонь и воду — как друг, она трудилась для других. И с серой тряпкой, с сором, без привала, среди вещей — чужих, но дорогих — сама, как тряпка серая, сновала. Без отдыха, без облика, без лет, скользила тень, равно для всех чужая, за несколько безжалостных монет любой очаг усердьем окружая. Усталый мозг, засушенный в борьбе, лишенный духа, как цветок осенний, лишь раз в неделю думал о себе — и это было в утро воскресенья. Она была умыта и чиста, и шкап — не до конца ее обидел: на ней была сорочка из холста… Но в эти дни — никто ее не видел. Однажды утром, вставши после сна, прочтя в газете: «отравилась газом…» — я вам скажу: то, может быть, она ушла из жизни, не моргнувши глазом. Она погрязла в прахе бытия. Быть может, Марфой в прошлом воплощеньи была она… Возьмут ли «Жития» ее к себе — за силу всепрощенья? 2. «Когда счастливой матерью семьи…»
Когда счастливой матерью семьи становится ленивая Мария, лишь к вечеру, не ранее семи, плита ее бушует, как стихия, и дети, сев вдоль кухонной скамьи, кладут на доски рученьки сухие. Мария варит суп из топора и моет пол в лазоревом уборе. Весной она уходит со двора с высокими зарницами во взоре… Ее запущенная детвора сидит в худых штанишках на заборе. В ее квартире зарево и гам. Дожди и снег идут в ее квартире… На страх соседям (и на страх врагам) она ложится в три или в четыре. Шлет зайчиков луна к ее ногам: она играет при луне на лире. И к ней (сидящей с зайцами у ног и в то же время — с музыкой у чрева) приходит муза северных дорог с большим крылом направо и налево. Так — некогда — к Марии на порог могла являться Пресвятая Дева… Гнездо, Мария, со стараньем вей: ты от хулы должна оборониться. Рассветный воздух сделался живей, и месяц начал к западу клониться, а ты… ты все не спишь. Ты — ночи птица: сова? едва ль! скорее соловей… Увы, родная Марфина сестра, непрочная опора для семейства: она не носит дойного ведра и в полдень сонные свершает действа… Пусть днем она не делает добра, но ночь ее — во власти чародейства. Днем спит она, сжимая в кулаке свой первый палец. Странную картину являет ночь: совместно в котелке Мария варит и грибы и тину. Четыре паука на потолке плетут одну и ту же паутину. Пока пчелоподобная жена часы полезным отдает работам, Мария застывает у окна, подняв лицо к божественным высотам. Она сродни лунатикам — она тревожит лиру по нездешним нотам… Но упрекнуть придется мне ее за то, что люлька у детей сырая, что у нее не глажено белье, что грабли зацветают средь сарая, что стало мхом вязание ее и что игре ее — не видно края, еще — за обвалившийся плетень, за всё в саду погибшее богатство, за каждый без труда убитый день, за вечное с мечтою панибратство, за праздность, за лирическую лень, короче — за земное тунеядство. Мария в узах брачного кольца кой-как свое свершает бабье дело. Она готовит душу для конца. Но будет ли душа сильнее тела, и свет ее посмертного лица таким живым, каким она б хотела?.. |
