1917 Какой звезды сиял нам свет? На утре дней, в истоках лет, Больших дорог минуя стык, Куда нас мчал лихой ямщик?.. Одним черед. Другим черед. За взводом взвод. И — взвод, вперед! Теплушек смрад. Махорки дым. Черед одним. Черед другим. Один курган. Другой курган. А в мире ночь. Седой туман. Протяжный вой. Курганов цепь. Метель. Пурга. Татары. Степь. Московские празднества Снова отдых от труда, Праздник счастья мирового. Снова в мире ерунда, А трамвая никакого. Снова факелы чадят, Реет флагов бумазея. Снова маршалы стоят На ступеньках мавзолея. Разве выразишь пером Этот пафос с дисциплиной, Этот русский чернозем Пополам с марксистской глиной? Лишь от радости всплакнешь, Сладкий миг переживая, И пешком себе пойдешь За отсутствием трамвая. Стоянка человека Скажи мне, каменный обломок Неолитических эпох! Какие тьмы каких потемок Хранят твой след, таят твой вздох? О чем ты выл в безмолвьи ночи В небытие и пустоту? В какой простор вперяя очи, Ты слез изведал теплоту? Каких ты дядей ел на тризне, И сколько тетей свежевал? И вообще, какой был в жизни Твой настоящий идеал? Когда от грустной обезьяны Ты, так сказать, произошел, — Куда, зачем, в какие страны Ты дальше дерзостно пошел?! В кого, вступая в перебранку, Вонзал ты вилку или нож? И почему свою стоянку Расположил на речке Сож? И почему стоял при этом? И на глазах торчал бельмом? И как стоял? Анахоретом? Один стоял? Или вдвоем? И вообще, куда ты скрылся? Пропал без вести? Был в бегах? И как ты снова появился, И вновь на тех же берегах? …И вот звено все той же цепи, Неодолимое звено. Молчит земля. Безмолвны степи. И в мире страшно и темно. И от порогов Приднепровья И до Поволжья, в тьме ночной, Все тот же глаз, налитый кровью, И вопль, глухой и вековой. Города и годы
Старый Лондон пахнет ромом, Жестью, дымом и туманом, Но и этот запах может Стать единственно желанным. Ослепительный Неаполь, Весь пропитанный закатом, Пахнет мулями и слизью, Тухлой рыбой и канатом. Город Гамбург пахнет снедью, Лесом, бочками и жиром, И гнетущим, вездесущим, Знаменитым, добрым сыром. А Севилья пахнет кожей, Кипарисом и вервеной, И прекрасной чайной розой, Несравнимой, несравненной. Вечных запахов Парижа Только два. Они все те же: Запах жареных каштанов И фиалок запах свежий. Есть чем вспомнить в поздний вечер, Когда мало жить осталось, То, чем в жизни этой бренной Сердце жадно надышалось!.. Но один есть в мире запах И одна есть в мире нега: Это русский зимний полдень, Это русский запах снега. Лишь его не может вспомнить Сердце, помнящее много. И уже толпятся тени У последнего порога. Монпарнас Тонула земля в электрическом свете. Толпа отливала и шла как лавина. Худая блондинка в зеленом берете Искала глазами худого блондина. Какие-то шведы сидели и пили Какие-то страшные шведские гроги. Какие-то девушки нервно бродили, Цепляясь за длинные шведские ноги. Какие-то люди особой породы В нечесаных космах, и все пожилые, Часами коптили высокие своды И сыпали пепел в стаканы пивные. Непризнанный гений попыхивал трубкой И все улыбался улыбкою хамской, И жадно следил за какою-то хрупкой, Какою-то желтой богиней сиамской. Поэты, бродяги, восточные принцы В чалмах и тюрбанах, с осанкою гордой, Какие-то типы, полуаргентинцы, Полусутенеры с оливковой мордой, И весь этот пестрый, чужой муравейник Сосал свое кофе, гудел, наслаждался. И только гарсон, проносивший кофейник, Какой-то улыбкой кривой улыбался, — Затем что, отведавши всех философий, Давно для себя не считал он проблемой Ни то, что они принимали за кофий, Ни то, что они называли богемой. |