– Так… улыбнулись! – я сделал снимок. – Молодцы, ещё кадр.

Мальчишки тщательно позировали, а я сделал несколько снимков, где по идее должны были четко видны лица лже‑Наташи и Гали‑Светы.

– А теперь еще разочек, – скомандовал я и снял номер машины «22−12 ЗАР». Еще старого образца, белые цифры на черном фоне.

– И еще! – снова скомандовал я. – Капитан команды на первый план! Не жмуримся, глаза не закрываем… Ага! Есть.

Есть! В кадре крупным планом все трое. Девчонки и водитель: грубое, словно высеченное из камня, лицо, расстегнутый ворот рубахи… золотая цепочка на бычьей шее…

– Ну, что, девчонки? – громко крикнул водитель. – Гуляем?

– Гуляем, Боренька, гуляем! – подхватили девицы и нырнули в салон. – Едем!

Из распахнутых окон машины вырвались громкие звуки музыки, кажется, «Бони М». Машина тронулась, набирая скорость.

«Грубое, словно высеченное из камня, лицо…» – пронеслось в мозгу, и я вспомнил! Санитар! Тот самый, лже‑санитар из областной больницы. Охотник за старинными открытками!

Интересно… Тут слет всех плохих людей происходит что ли?

Впрочем, не о санитаре я сейчас думал. Не давал покоя тот тип. Игорь Тендряков, из Перми. Из какой‑то тамошней газеты. В командировке здесь. Вышел у молокозавода. Туда надо ехать, только найду ли его я там? Так он и ждем меня, как же. Его лицо стояло перед глазами – невзрачное, с острым подбородком и равнодушными глазами.

Что‑то здесь было не так. Слишком уж гладко все совпало. Его появление, его интерес к трибуне, его ловкое исчезновение. Журналист из другого города, который снимает чиновников на братском кладбище. Сердце подсказывало: это не случайность.

Я достал прототип телефона. Набрал номер Сидорина.

– Андрей Олегович, это Воронцов. Нужна небольшая проверка.

– Опять? – в его голосе послышалась привычная усталость, смешанная с интересом. – Кого на этот раз?

– Журналист. Игорь Тендряков. Говорит, из Перми. Яна Тимофеева с телевидения представила.

– И что с ним не так?

– Не знаю. Но он был на братском кладбище, снимал всё руководство. А потом ловко слинял. Шестым чувством чую – что‑то тут не так. Не могли бы вы через своих… по пермским каналам… узнать? Работает ли там такой?

Сидорин помолчал пару секунд.

– Фамилия‑то какая…

– Тендряков. Игорь Тендряков.

– Писатель, что ли? Журналист? Ладно, подожди у аппарата.

Я услышал, как он положил трубку на стол, потом приглушенные шаги, скрип отодвигаемого стула. Потом – тихий разговор с кем‑то еще, вероятно, с помощником. Минуты тянулись мучительно долго. Я представил, как где‑то в Перми звонят в редакции, в отделы кадров, поднимают списки… Хотелось бы верить, что все пройдет так быстро. Но скорее всего он просто скажет, что передал информацию для проверки и нужно ждать ответа.

Наконец, шаги приблизились. Сидорин снова взял трубку. Его голос был ровным, но в нем появилась та самая стальная нотка, которая бывала только в серьёзных делах.

– Воронцов.

– Я слушаю.

– Уточнил.

– Так быстро?

– Ну да. А ты думал у нас тук бюрократия? Боремся с этим. Все быстро, оперативно. В общем так… Никакого Игоря Тендрякова в пермских газетах, на телевидении или радио не числится. Ни штатным сотрудником, ни внештатным, ни по командировкам. Вообще никто о таком не слышал.

У меня в ушах зазвенело. Комната поплыла. Я инстинктивно схватился за тумбочку, чтобы не упасть.

– Вы уверены? – выдавил я, чувствуя, как холодеют пальцы.

– Абсолютно. Пермь отрапортовала четко. Такого журналиста у них нет. Я, конечно, еще раз проверю, но думаю, ответ будет такой же.

В тот миг все кусочки пазла с грохотом встали на свои места. Этот равнодушный, сканирующий взгляд… Эти профессиональные, но неброские движения… Умение раствориться в толпе. Интерес не к празднику, а к людям на трибуне.

«Сокол». Теперь все понятно. Тендряков – это Сокол. Тот самый. Не просто призрачное прозвище в эфире, а реальный человек. Холодный, расчетливый профессионал, который спокойно прошелся по братскому кладбищу в День Победы, чтобы собрать информацию для своих грязных дел. И он где‑то здесь, в городе. Возможно, в этот самый момент он так же, как и я, о чем‑то думает. Или строит новые планы.

– Андрей Олегович, еще момент, пока вы на связи, – быстро переключился я, понимая, что каждая секунда на счету. – Еще кое‑что. По тем клофелинщицам. Я их в Калиновке встретил.

Я коротко описал ту «Наташу» и «Свету», их манеры, дорогие вещи и то, как они ловко уехали на «трёшке» с тем самым лже‑санитаром за рулём.

– Номер записал? – мгновенно спросил Сидорин.

– «22−12 ЗАР». И водителя сфоткал. Крупным планом. Тот самый санитар, Боренька.

– Молодец. Фото проявишь – сразу передашь. А сейчас где они?

– Ушли в сторону Калиновки.

– Проследи, куда они могли податься. Только смотри, в одиночку не геройствуй. Если увидишь – просто наблюдай и сразу звони. Кто ими в милиции занимается?

– Ратников, из транспортного.

– Хорошо. Я ему передам. Если что – поднимает наряд.

Положив трубку, я огляделся. Калиновка жила своей неторопливой, почти сельской жизнью. «Лада» исчезла, растворившись в паутине проселочных дорог. Солнце припекало, и после всей беготни и нервотрёпки пить хотелось невыносимо. Решил зайти в сельпо – купить бутылку лимонада и заодно попробовать разузнать что‑нибудь.

Дверь с колокольчиком распахнулась, впустив меня в прохладный, пропахший резиной, дешёвым табаком и хлебом полумрак. За прилавком сидела дородная женщина в цветастом халате.

– Молодой человек, вам что? – спросила она, окидывая меня оценивающим взглядом.

– Лимонада, пожалуйста, – сказал я, доставая мелочь. – «Буратино», если есть.

– «Буратино» кончился. «Дюшес» пойдет?

– Пойдет.

Пока она тянулась к холодильнику, ее взгляд упал на «Зенит», висевший у меня на шее.

– А это у вас что, фотоаппарат? – поинтересовалась она, ставя на прилавок склянку с зеленоватой жидкостью. – Вы, чай, не местный? Из городских? Журналист, что ли? По поводу праздника?

– Да, из «Зари», – кивнул я, откручивая крышку. – Материал готовлю.

– Понятно, – женщина тяжело вздохнула и обмахнулась газетой. – Материал… А материала‑то у нас тут – хоть отбавляй. Только не для газеты, а для вашего же уголовного розыска.

Я сделал глоток сладкой, шипящей жидкости, стараясь не выдать внезапно вспыхнувшего интереса.

– В каком смысле? – как можно небрежнее спросил я.

– Да всякие тут похабные ходят, – махнула она рукой. – Раньше тихо было, а тут… Зачастили. Вот опять, только что…

– Кто? – не удержался я.

– Две девки. Да с каким‑то амбалом, здоровенным таким. В дверь не влезет. Вина взяли, «Столичную» целую авоську набрали, да и ушли.

– На праздник, наверное, – пожал я плечами, делая вид, что это меня не особо интересует.

– На праздник… – продавщица фыркнула. – Они тут не праздновать собираются. Им бы нажраться да безобразия устроить.

– А далеко ушли? – я отпил еще глоток, глядя в стену с плакатом «Хлеб – всему голова!».

– Да не, тут рукой подать. Вон, видишь, крайний домик, с зелеными ставенками? Раньше старик Прохор Митрич там жил, фронтовик. Год назад помер. Дом с тех пор и пустует. А они, видать, приспособили. Наведываются периодически. Шумят, мусорят… Совесть бы им иметь, перед памятью солдата!

Сердце у меня заколотилось чаще. Крайний дом с зелеными ставенками был отчетливо виден из окна магазина. Он стоял чуть в стороне от остальных, в начале поля, заросшего бурьяном.

– Может, и вправду, просто отмечают, – сказал я, допивая лимонад и ставя пустую бутылку на прилавок. – Спасибо за «Дюшес».

– Не за что. Заходите еще.

Выйдя из магазина, я сделал вид, что возвращаюсь к остановке, но, убедившись, что продавщица за прилавком отвернулась, резко свернул за угол и, пригнувшись, побежал через поле, скрываясь за высокими зарослями лопуха и полыни. Приказ Сидорина «не геройствовать» звенел в ушах, но я понимал – если я сейчас уйду вызывать подмогу, они могут исчезнуть. А другого такого шанса может и не быть.