— И в чем смысл?

Видимо, горечь в моем голосе заставляет его понять, в каком я состоянии. Пальцы разжимаются, взор тускнеет, а лицо искажает боль.

— Ладно, — говорит негромко, — я и не надеялся на легкий путь.

Совесть припечатывает к полу. Колеблюсь, кошусь то на дверь, то на Сашу. Мучительно думать, что мой уход может привести его к неправильным мыслям. Решит, что я не люблю его или того хуже.

Господи, какая дурь лезет в голову.

— Саш…

— Просто дай один шанс, а? Всего один, — просит с мольбой. — Сходим на пикник, поговорим. Потом ты решишь: верить мне или нет. Я все объясню, правда.

Вздыхаю, хмурю брови и сжимаю сведенные ладони коленями.

— Точно не будешь приставать?

От его хитрой улыбки по спине скачут муравьи.

— Такого я не обещаю.

— Дурак, — фыркаю громко, но не ухожу. Почему-то.

— Я люблю тебя, Мари, — говорит легко. — И готов ждать тебя столько, сколько потребуется.

— Ты же за рулем.

Марина поджимает губы и косится на бутылку вина в моих руках. Согнув ноги, обнимает колени и теребит подол длинного белого платья в крупный подсолнух.

С хрустом откручиваю крышку.

— Спокойствие. Оно безалкогольное, — улыбаюсь, пока разливаю по бокалам красную жидкость. А в подкорке бьется: «Хотя градус сейчас не помешал бы».

Казалось бы, чего нервничать?

Любимая женщина рядом, вокруг полное умиротворение.

Мысленно благодарю Диму. Подсказал отличное место для уединенного разговора.

В глубине леса прячется серебристая расщелина. Она уходит в гору. Прохлада от крон перемешивается с журчанием реки, которая водопадом стекает вниз и собирается в маленькие природные бассейны.

Мы устроились на берегу, возле музыкального течения.

Живи и радуйся!

Но волнение опутывает пальцы липкой паутиной и стягивает горло до судорог.

— За нас?

— За твое выздоровление, — хмурится Марина.

Морщусь.

Разговор предстоит не из легких, но его не избежать. А так хочется. Лисенок рядом, а от желания коснуться рыжих кудряшек в груди бьет молот. Еще немного — и я оглохну. Рваный выдох слетает с губ, язык обводит контур пересохшего нёба.

Сажусь напротив Марины.

— Посмотри на меня, — она опускает взгляд. — Лисенок, ты должна видеть, что я не вру.

Расплавленное серебро в ее радужках ослепляет. Как горный ручей, переливается холодными красками прохладного леса вокруг. Хочется попробовать на вкус приоткрытые губы, запутаться в растрепанной шевелюре и слизать каждую веснушку на ее лице.

Но нельзя.

Новый побег точно закончится нашим расставанием.

Набрав воздуха в легкие, открываю рот.

— У меня ничего ни с кем не было за прошедшее время.

— Конечно! — моментально взвинчивается Марина, а ее глаза сужаются до щелочек. — Супер, Левицкий. А сосался ты с невестой, видимо, из дружеского порыва? Давай, развешивай лапшу! Идиотка, какая я идиотка. Думала, у тебя хватит совести признаться...

— Мари, — срываюсь на рык. С трудом останавливаю зарождающийся смерч возмущения. Выдыхаю несколько раз и добавляю тише: — Начну с другого. Это долгая история. Выслушай, хорошо?

Зло смеется.

Ее голос впивается лезвием в напряженные барабанные перепонки. Тянусь к уху и растираю ладонью.

— Зачем? Предоставишь замеры окна и скажешь, что я ослепла?

— Нет, — кашляю. — Расскажу, почему ни одной девушке в здравом уме не стоит со мной быть.

Замолкает, трясет головой, смотрит в глаза. Напряжение сменяется недоумением.

Залпом осушаю бокал. Нервно зарываюсь пальцами в волосы.

— В детстве мне казалось, что у нас идеальная семья, — перед глазами скачут давно позабытые кадры прошлого. — Большой дом, счастье. Родители любили друг друга до безумия. У меня было все. Когда сверстники в садике с завистью смотрели на мои игрушки и вещи, я ничего не понимал. Рассказывал папе, а он просто покупал конфет или мороженое на всю группу. Но некоторые не брали. Говорили, что им родители не разрешают со мной дружить. И просили ничего не рассказывать отцу.

Марина молчит, крутит в руке бокал, разглядывает поблескивающие под водой камни. Когда тянусь к сигаретам, оборачивается и прислушивается. Чиркаю зажигалкой и растираю покрытый щетиной подбородок.

Последний раз я так много говорил о себе в восемь лет. Когда не вылезал из кабинета терапевта и учился открываться. Тогда у меня остались неприятные впечатления о процессе. Ворошить прошлое, как теребить палкой в омуте.

Кристальная поверхность покрывается мутью, а на языке оседает сырость.

Испытывал ли я облегчение от признания? Вряд ли.

А сейчас мне лучше.

— Понимаешь, я просто хотел общаться с кем-то, кроме «близнецов».

— Кого?

Заторможено смотрю в затуманенное непониманием лицо Марины. Усмехаюсь.

Боже.

За такой короткий срок она стала настолько родной, что, кажется, все знает.

— Близнецы — это Лена Соловьева, которая Шершнева, и Женя Лазарев. Они вечно вместе, не разлепишь. Еще и похожи. Я так про себя их прозвал. Наши отцы дружили в тот период.

От воспоминаний к горлу подкатывает ком.

— Не знала, — на автомате отвечает Марина.

— Я чувствовал себя третьим лишним. Маму ревновал к ним. Неважно. Короче, когда она сообщила, что у меня будет братик, я пришел в восторг. Перестали беспокоить и глупые взрослые, которые утаскивали детей подальше, и лебезящие воспитатели. Но в один прекрасный день моя жизнь разрушилась.

Шея ноет от напряжения, словно на ней висит огромный валун. Под его тяжестью клонит к земле, позвонки скрипят от перегруза. Разминаю плечо, чтобы немного унять боль. Мышцы сжаты, нервы раскалены до предела.

Блядь, я устал тащить все это в себе.

— Папа уехал в Тулу, и мы остались вдвоем. Он не хотел нас оставлять, но маме скоро рожать, поэтому не решилась на поездку. Дело двигалось к ночи, мы легли спать, охрана ходила по двору. Я попросился в родительскую комнату, потому что на улице разыгрался гром. Жутковато. А потом начался ад.

Не уверен, что слова в достаточной мере передают весь спектр моих эмоций. Но замечаю, как постепенно расширяются зрачки Марины.

— Первой под автоматную очередь попали охранники. Нападавшие укладывали всех, им было плевать, что кто-то услышит выстрелы. Они не вскрыли дверь, не пробрались в ночи. Не-а. Наш дом просто разнесли, Мари. Грохот и вспышки вместе ливнем и грозой — жуткое зрелище. Нас загоняли, как зверей. Беременную женщину и пятилетнего ребенка.

Голос срывается, появляется непривычная хрипота и жалость. К себе. Тому напуганному мальчику, который остался в далеком прошлом.

— Хорошо, что они оказались такими тварями. Захотели поглумиться, тем самым позволили нам сбежать. Дядя Сема приехал и вытащил нас. А вот до Тулы отец не добрался. В ту ночь погибли мой неродившийся братик, бабушка, прабабушка, тетя и родители Жениного отца. Нас отправили в табор. Там мы жили с мамой, пока я восстанавливал слух и речь.

Смаргиваю налипшую на глаза пелену.

Марина кашляет и ошарашенно хлопает ресницами. После чего морщится, заправляет за ухо выбившуюся прядь.

Я понимаю, что она мое будущее. А прошлое остается в прошлом, покрывается пылью и постепенно угасает в дальнем чулане памяти.

— Но за что, Саш? Господи, это ужасно.

Марина закрывает ладонями лицо, трясет головой. Родной аромат апельсинового печенья пробивается в легкие и выталкивает горечь.

Вздыхаю полной грудью.

— Моего отца приняли за другого, но оказались недалеки от правды, — уклончиво отвечаю.

Понятия не имею, как добраться до сути. Перебираю в голове варианты, но они расползаются растревоженными букашками. Мечутся из стороны в сторону, пока не собираются в одно и то же слово: «Жопа».

Не знаю, как сильно нужно любить человека, чтобы остаться с ним в такой ситуации. Все простить и жить дальше. Счастливо. Не думая, что завтра вся наша идиллия может рухнуть по желанию какого-то мудака.