«Будь проклят тот день, когда я написала тебе», — грохочет молот по крышке гроба ее слова.

— Ничего, крошка, — тяну зло. — Поверь, проклятых дней станет еще больше.

Меня трясет так, словно я вылетел из бани в лютый мороз и запрыгнул в ледяную прорубь. Зуб на зуб не попадает от противоречивых желаний: развязать ей руки или оставить все как есть. Только здесь нечего обсуждать.

Если освобожу Марину сейчас, то больше ее не увижу.

Плевать ей и на мои извинения, и на медовую хрень, которая сочится из сердца и проникает в легкие. На подобную сладкую дрянь охотно слетаются пчелы облегченного поведения. Жужжат, крутят раздутыми задницами и желают пробраться под жесткий каркас из ребер. Заискивают, охотно раздвигают ноги и мечтают завладеть фамилией Левицких.

«Нравится девочка — купи ей шоколадку», — часто повторял отец в мои школьные годы. Тогда его вызвали к директору, потому что я дергал девчонок за косички.

Вот и ситуация с Мариной подозрительно напоминает подростковый бунт гормонов. Но оно ей не надо, а мне подавно.

Нравится страдать по Олежику?

Отлично. Пусть страдает в двойном размере. Нечего меня привязывать и оставлять без вкусненького. Мнит себя золотой пиздой, но все одинаковые. Нет ни одной горизонтальной с алмазной огранкой.

Праведный гнев возвращает пошатнувшийся мозг на место. С садистским удовольствием вальяжно усаживаюсь на стул и лезу в галерею фотографий.

— Оу, лисенок, а ты дрочишь на меня, — смеюсь, пока перелистываю собственные снимки. Довольно цыкаю: — Красавец. Слушай, а у тебя талант. Охуенный ракурс. А чего дружка не запечатлела?

— Извращенец, — шепчет Марина и отводит взгляд.

— Ну ой, Мари, это просто фотки, — хмыкаю. — В прессе найдутся кадры поинтереснее. Слушай, а Олег есть?

— Членами померяться?

Гавкает раздраженно и пинает воздух. Без особой надежды достать до меня. Разозлилась. Хотела от шантажа избавиться детскими кадрами. Рычит теперь в ответ, негромко матерится. Будто ее кто-то отпустит.

Да, да, да. Сейчас только шнурки поглажу.

Жаль, что забыл их.

— Естественно, — зеваю в кулак и разглядываю милое Маринино селфи. — Мы в университете с Лазарем мерили, а с этим остолопом не успели. Или ты по памяти скажешь? Не стесняйся. Если есть обновленные данные по Лазарю, тоже гово…

Обрываюсь на половине фразы.

Помимо Марининых фотографий с семьей, друзьями и просто милых снимков природы, нахожу заветную папку. Довольно старую по дате. Но ее вековая пыль забивается мне в ноздри и не дает дышать.

Так и лопнуть недолго.

Олег. На сцене. С группой. Просто сидит и играет на гитаре. Кадры расплываются перед глазами, потому что перед ними встает стена обжигающего пламени. Еще чуть-чуть, и у меня мозги потекут от высоких температур.

Желание стереть придурка в порошок осыпается на открытые раны соляными кристаллами.

Шумно выдыхаю и подрываюсь с места. Умом понимаю, что Олег не виноват. Просто какая-то сопля прилипла к нему с ненужными чувствами. Сраться и разрывать шаткое перемирие из-за очередной пизды я не желаю.

— На счет три я звоню Лене, — рычу в гневе. — Если не назовешь другого имени. Я сегодня добрый.

— Просто фея-крестная, — шипит и недовольно ерзает Марина. — Ты не…

— Раз, — шепчу едва слышно.

Интонация выходит настолько пугающей, что сам вздрагиваю. Будто скрипнула старая дверь в заброшенном доме.

Я отлично ее знаю. Досталась от папули по наследству. Шепот, который грозных мужиков ставит на колени. Видел, как это происходит. Хватит, чтобы до конца дней подскакивать в холодном поту.

В нашем доме никто и никогда не повышал голос. Родители избегали громких звуков все мое детство, но шепота отца я боялся больше, чем огня.

И сейчас интонация действует похожим образом. Вижу, как Марина затихает. Колеблется. Поджимает изящные пальчики, сводит вместе ноги и ежится. Неосознанно защищается от меня, потому что боится.

Ее страх в широко распахнутых глазах бесит и вместе с тем приносит неимоверное удовольствие.

— Два, Мари, — шикаю с наигранным разочарованием. — Как думаешь, в каком настроении ее величество? Подъебательно-издевательском? Спасательно-миссионерском или крушительно-разъебательском? А ведь она про тебя с Олегом ничего не знает…

— У нас ничего нет! — взвизгивает Марина испуганно, и я весело хмыкаю.

Такая игра мне нравится. Без всякого страданий и выноса мозга.

— Ну ой, кисунь, а я скажу что есть. Какие мелочи.

— Слышал про совесть?!

— Что-то из Камасутры? Если сегодня у Лены Меркурий в Марсе ебет Венеру, то все. Она сначала делает, потом думает. Ты прикинь, что будет, когда она Лежику выебет мозги? С какими рекомендациями ты полетишь в свой Зажопинск? Идеально. Кстати, три, — подмигиваю и трясу смартфоном. — Звоним кому-то? Или вызываем на метле Елену Семеновну?

— Вере, — обреченно сглатывает Марина. — Позвони Вере.

Цокаю языком и с противной улыбочкой включаю камеру.

На жужжание в ушах, которое сопровождается едким жжением в груди, старательно не обращаю внимания. Не хватало к тридцати годам обрести такие ненужные штуки, как совесть и благородство.

— Слышишь, Верочка? — кашляю в динамик. — Тебя срочно вызывают. Нет, ведерко я поставлю возле кроватки по доброте душевной, но ты поторопись. Марин, помаши подружке ручкой.

— Какой же ты мудила, Левицкий, — стонет в ответ.

Резво нахожу нужный контакт и скидываю ролик.

— Спасибо за комплимент, лисенок, — улыбаюсь и щипаю кончик ее носика. — Не скучай, малыш. Помощь уже близка. Еще раз меня наебешь — знаешь, что будет.

Квартиру я покидаю под собственный злобный хохот.

— Тупой неуравновешенный подросток, — злобно пыхтит Вера, пока старательно развязывает последний узел и освобождает меня. — Ему сколько? Десять?

— Двадцать семь.

Вяло откликаюсь, затем сажусь аккуратно на постели. Мышцы затекли, ноют, стреляют в особо отлежанных местах. Рук почти не чувствую: висят плетьми и не двигаются. Позволяю подруге их хорошенько растереть, чтобы привести кровоток в норму.

— Что-то не похоже. Уверена? По мне, так великовозрастный дебил, который застрял в пубертате. Только вместо дерганья за косички мается хуйней и привязывает девушек к кроватям!

— Я тоже его привязала.

Опускаю голову и чувствую, как к горлу подступает вязкая горечь. Ощущение такое, словно меня макнули в чан с дерьмом. Раза два или три. Вновь задумываюсь над тем, что мама оказалась права.

Москва не место для нежных фиалок, которые плохо отрастили зубы. Дело не в поступке Левицкого или моей безответной любви к Олегу, а в моральной и физической усталости. От работы, людей, богатых снобов и мудаков с золотой ложкой во рту.

— Ну ты чего? — растерянно бормочет Вера, затем ловко сматывает шнурок и отбрасывает его в сторону.

А я негромко всхлипываю при виде него, прячу лицо в ладонях и реву.

— Хочу-у-у домо-о-ой, — скулю сквозь пальцы.

— Чего нос повесила? Из-за придурка этого? Давай Верочка выловит его и оторвет ему яйца по самый корешок?

— Нет, — всхлипываю и слышу, как подруга тихо ругается матом.

— Сделаю из его кокошек дверные бубенчики?

— Нет.

— А чего хочешь?

Икаю, потому что не знаю. Реально не знаю, что ответить. Выходка Левицкого одновременно задела и странным образом взбудоражила.

Меня тянет сбежать к маме под крылышко, чтобы до конца дней упиваться там чувством вины и собственной ничтожности за те пролитые слезы. И хочется отомстить: жестко, неожиданно и так, чтобы он сам обалдел от моей креативности.

Вот не дура ли? Играть с драконом в догонялки!

— Поднимайся, — Вера безжалостно шлепает меня по бедру и поправляет задранную юбку, как настоящая мамочка. Ойкаю, но не сопротивляюсь. — Тебе понравилось или нет? Пишем на него заявление?

Ошарашенно поднимаю на нее взгляд, полный непролитых слез.