— И что? Какое отношение этот Дмитрий имеет к своей матери? Вдруг он по ночам режет котят и ест щенят? Они, к слову, пропадают!

— Дурак, что ли? Птица какая-нибудь таскает.

— Какая птица? Голубь-людоед?

Слышу свист летящего полотенца, затем папа тихо ойкает и бубнит что-то про женский произвол. Осторожно выглядываю, вижу, как он потирает плечо. Потом цыкает, сжимает и разжимает кулаки.

— Розочка, да я же не специально, — блеет спустя минуту маминого молчания.

Улыбаюсь, тихонько фыркаю под нос.

У родителей всегда так. Сначала папа качает права, а потом лезет с извинениями и поцелуями.

В подтверждение моим мыслям раздается негромкое чмоканье, после чего мама с ворчанием просит ее отпустить. Иначе борщ выкипит и лаваш в духовке передержится. Чайник давно отключился, надо бы разлить воду по кружкам.

— Этот Саша обидел нашу девочку. Посмотри, все слезы выплакала. Руки бы оторвала и глаза выцарапала. Суслик московский.

— А я говорил…

— Мало ли что ты там говорил! — чуть повышает голос мама, и папа резко замолкает. — Я тоже многое тебе простила, Тема. Но своей девочке такой судьбы не пожелаю. Хватит и того, что сама потом долго твои карманы проверяла.

— Роз…

— Что? Не в курсе? Я твоих баб знала поименно. А некоторые не стеснялись, и сами отчитывались: где, сколько раз и по каким дням!

Сжимаю зубы, потому что нежное щебетание перерастает в привычное обсуждение прошлых папиных ошибок.

В детстве такие разговоры часто случались в нашем доме. Доходило до скандалов. Таких, что папа потом на неделю переезжал в ближайшую гостиницу. Мы с мамой оставались вдвоем. В тишине и горестных думах о будущем.

А еще она плакала. Много, много.

Как я.

— Что на ужин?

Захожу на кухню как ни в чем не бывало. Родители резко поворачивают головы и понуро смотрят из-под сдвинутых бровей. Делаю вид, что ничего из их разговора не слышала. Подхожу к плите и поднимаю крышку с кастрюли.

— М-м-м, борщ. Обожаю.

— А-а, — всплескивает руками мама и кружит по кухне в панике, — ты садись, Марин. Сейчас разложу по тарелкам.

— Я сама.

— А я помогу, — тихо бормочет папа и поднимается, чтобы встать рядом.

На скорую руку расставляем тарелки, достаем лаваш и густую сметану.

За окном необычайная тишина. Даже музыки не играет, хотя в это время обычно кто-то врубает ее на полную мощность. Лето, теплота на улице. Самое время подурачиться, побродить вечером по улочкам, пожарить шашлыки во дворе, потанцевать.

— Марин, ты завтра к курам не ходи. Папка всех накормит и напоит. Да и постояльцы скоро прибудут, так что спокойно собирайся и иди на пляж.

Папа с грохотом ставит тарелку на стол, но ничего не говорит. Под пристальным взглядом мамы падает на стул и мрачно зависает с ложкой над красной жижей. Гоняет галушки туда-сюда.

Пока я собираюсь с мыслями для ответа.

— Мам, я не уверена, что пойду.

— Что это значит?

Жму плечами и обращаю все внимание на еду. Только аппетит не приходит ни с первой ложки, ни со второй. В итоге бросаю ароматный борщ и тянусь к лавашу. Мягкое, горячее тесто приятно согревает пальцы, а от запаха текут слюнки.

— Не хочу.

— Правильно, дочка. Нечего по пляжам со всякими непонятными мальчишками ход… — папа ойкает, когда мама под столом пинает его ноге.

— Милая, так нельзя, — она решительно поворачивается ко мне, а я качаю головой.

— Но я правда не хочу.

— Детка, запирать себя в четырех стенах — не вариант. Мы об этом уже говорили.

Короткий вздох срывается с губ, на глазах вновь наворачиваются слезы. В памяти всплывают последние минуты нашего с Сашей разговора. Я все ждала, что он остановит меня. Попросит остаться. Наврет хоть что-то, чему бы с радостью поверила.

Но он ничего не сделал. Просто сидел на кухне, пока я собирала осколки сердца по его дому вместе с вещами.

Вера постоянно твердит, что мне следовало его выслушать. Только для чего? Душу потравить? Опять тешится пустыми надеждами в отношении чужого мужчины?

— Я не голодная.

Ложка со звоном падает в тарелку.

— Марина…

— Прости, мам. Не сейчас.

Выхожу из кухни и направляюсь в коридор. Хватаю сумочку, напрочь забыв про смартфон, и засовываю ноги в кеды. Домашнее платье подходит для вечерних прогулок идеально. В нем не жарко, и выглядит оно прилично.

И уже через минуту я закрываю калитку и прикидываю, куда мне податься.

— Какая встреча.

Растерянно мотаю головой, затем во все глаза смотрю на Диму. Прислонившись к забору соседнего коттеджа, он раскуривает электронную сигарету и привычно улыбается. Похоже, мой ошарашенный вид его забавляет.

— Ты живешь напротив?!

— И тебе добрый вечер, соседка.

— Мамулик, мы просто говорим о делах, — хлопаю ресницами и кошу под ангела на открытках к Рождеству.

Боковым зрением замечаю, как папа и Олег кивают. Как нимбами не сталкиваются, непонятно. Заряд святости в воздухе такой, что искры летят. Вот-вот от пения херувимов оглохнут два соседних квартала.

Только маму не проймешь. Взглядом прожигает отца. Упирает руки в бока и под громкий перезвон многочисленных браслетов опускается на стул.

М-да.

Я забыл, как в Ульяне Маратовне бушует цыганская кровь.

— Значит, так, мушкетеры недобитые, — шумно всасывает воздух мама, а папа на глазах превращается в тень.

Работают, как сообщающиеся сосуды. Она дышит, а он теряет остатки кислорода. И мы с Олегом за компанию.

Мамина интонация не предвещает ничего хорошего.

— Я поговорила с Семой...

— Какого хера, Уля?! — восклицает папа.

От непривычно громких звуков голову охватывает железный обруч. Он осекается и косится на меня.

— Я говорила с Семой, — с нажимом продолжает мать. — На тему Юрия Павловича. Он лучше знаком с той стороной...

— Еще бы. Столько лет золотому Костеньке сливал информацию.

Олег морщится, отец тяжело дышит и грозно сдвигает брови.

Пытаюсь протолкнуть кислую слюну. Она жжется, разъедает стенки пищевода. Внутри бурлит и пузырится желудочный сок. Яд старых обид и недопонимания стремится по венам. И это дерьмо грозится сожрать меня изнутри.

— Никки, — ухмыляется мама, — перебьешь еще раз и будешь спорить с зеркалом до конца своих дней.

Олег неловко прочищает горло.

Недоуменно переглядываемся с другом. Разговор нас не касается, но выйти неудобно.

— Лазарев, не в гляделки играем, а слушаем, — шипит мама другу, а затем поворачивается ко мне.

Улыбка превращает ее в белую акулу, которая бороздит Черное море. Очень уж она похожа на данный вид рыб. Становится страшно и хочется сбежать подальше. Нырнуть под одеяло и прижаться к Марине.

— Так вот, солнышко. Раз уж уши твоего папеньки находятся в районе задницы, объясню вам. Юрий Павлович Барановский, фигурирующий в старых делах под кличкой «Бык», не имеет никакого отношения к Западным. На почве соседства территорий поддерживал с ними минимальный контакт, и на том все. После «красочного» завершения конфликта ваших папочек он разорвал все связи с бандитским миром и сбежал с семьей в Германию. И прожил там по поддельным документам десять лет.

— До него никому не было дела, — ворчит отец, когда наступает короткая пауза.

Мама многозначительно приподнимает брови, и он цыкает.

Наблюдаю за разыгравшейся немой сценой. Хмурюсь, оглядываюсь на Олега. Тот кивает каким-то внутренним размышлениям и молчит. Улавливаю ход его мыслей.

Мы пробивали Барановского по всем каналам. Но информация о нем практически нет. Единственный, к кому не обращался отец, Семен Вениаминович. Поскольку считал его виновным в случившемся с нашей семьей много лет назад.

А вот мама, похоже, другого мнения.

— После возвращения он пересекся с Александром Самуиловичем, — продолжает она, а я оттягиваю узкий ворот футболки. — Несмотря на неблаговидное прошлое, тот вложился в его бизнес. Твой крестный, Саша, не посчитал сей факт важным. Поэтому ничего не сообщил твоему отцу. Как только холдинг Лазаревых затрясло, Юрий Павлович обратил взор на нашу семью. Даже не полез в нюансы. Ему в голову не пришло, что это сотрудничество, вероятнее всего, разорит его, а не подстрахует.