— Позолоти ручку, дорогой. Всю правду скажу, ничего не утаю. А может, жвачку купишь или помаду для суженой?

Стараюсь обойти цыганку, но в подземном переходе не протолкнуться. Еще неделю назад капитан Угробов предупреждал — в городе ожидается несанкционированная цыганская облава. Забыл. Не поберегся. Попал в расставленные сети.

— А, дорогой? Зачем старую женщину обижаешь? Десяти рублей жалко?

— Нет у меня денег.

Краем глаза замечаю брешь в людском потоке, делаю обманное движение вправо, но прыгаю влево.

Цыганка, подхватив многослойную юбку, резво повторяет маневр и преграждает дорогу.

— Баскетболист, да, дорогой? От судьбы прыгаешь. Десять рублей, не сто тыщ. Или не хочешь узнать, когда звание очередное получишь?

Я в гражданской форме, да и корочки впереди себя не топырю. Каким макаром узнала? По суровым глазам молодого лейтенанта? Или по пиджаку, где притаилась пустая кобура?

Цыганка, уловив замешательство, цепко хватает меня за рукав, дергает ноздрями и, выворачивая заученным болевым приемом мою правую ладонь, широко улыбается щедро намазанным помадой ртом. Теперь я знаю, куда ушло золото партии.

Растерянно оглядываюсь, словно пытаясь найти у бегущих по своим делам прохожих поддержку. Но люди редко смотрят по сторонам. У каждого свои заботы, свой неприятности и радости. Какое им дело до молодого лейтенанта, пойманного расторопной цыганкой? Влип, и ладно. Здесь, в подземном переходе, ты никто. Один из многих. Но я все-таки высматриваю спасителей. Тщетно.

Подземный переход полон торопливых людей, разноцветных киосков, топтаных-перетоптаных окурков и фантиков, а также пестрых цыганок.

В десяти шагах бродячие патлатые музыканты по заказу упитанного цыганского барона, у которого в кулаке толстая пачка денег, в двадцатый раз наяривает цыганочку с выходом. Сначала выходит барон, лохматит кудри, обслюнявливает пять бумажек, плюхает их в коробку из-под торта “Праздничный”, говорит: “Ай-я-яй!” — а потом уже ребята наяривают, обрывая струны контрабаса и скрипки.

Напротив них конкурент с надвинутым на глаза капюшоном, забившись между киосками, тренькает на балалайке незамысловатую мелодию государственного гимна. Цыганский барон отпихивает ногой добротный посылочный ящик для финансовой помощи балалаечнику и грозит тому пальцем, выговаривая: “Ай-я-яй!!”

Из киоска высовывается толстушка продавщица. С любопытством пялится на бесплатный концерт и плюет в прохожих семечками. Под ее киоском, прямо на полу, нянчит пятерых младенцев молоденькая беженка с лицом недоучившейся в университете рязанской отличницы. Пятеро здоровенных ребят — может, и папаши, не знаю — подсказывают прохожим, сколько надо дать беженке, чтобы она смогла уехать на ближайшем поезде в родные края. По самым скромным подсчетам, на полученные средства можно отправить в детский летний лагерь на Канарах две тысячи городских детишек вместе с родителями и их ближайшими деревенскими родственниками.

У лестницы сладко зевает мой коллега по нелегкому милицейскому труду. По слабой вибрации резиновой дубинки, болтающейся на его поясе, видно, что товарищу на все глубоко, далеко и пошли все.

— А, дорогой, не верти головой! — складно воркует цыганка, больно тыкая кривой палец в мою насильно растопыренную ладошку.

Пытаюсь вырваться, но на помощь к старой женщине подтягиваются молодые цыганки из второго эшелона. Веселые, бесшабашные, звенящие, красивые. Окружают плотным кольцом, бренчат серьгами и браслетами, тискают в бока, в спину, бегло щебечут по-цыгански. Без словаря не разобрать ни слова. Черноволосый цыганенок с усами ненавязчиво лезет в мой карман, в котором из ценных вещей только носовой платок. Ну и что с того, что нестираный. Если его каждый раз после сморкания стирать, воды не напасешься.

—Куда? Стой!

Попытка вернуть платок не увенчивается успехом. Цыганенок сбегает, радостно вопя и размахивая нестираным платком, словно взятым в тяжелом бою вражеским флагом.

— Или сейчас десять рублей, или после сеанса пятьдесят, — входит в мое положение цыганка, перестав вкручивать собственный палец в лейтенантскую ладонь.

Сопя от возмущения, вытаскиваю из укромного места заначку — сложенную вчетверо десятку. Хотел после работы шоколадных пряников на вечер прикупить. Деньги исчезают в районе многослойных юбок. Захочешь, не найдешь.

— А, дорогой, все за доброту твою расскажу. Когда звание получишь, а когда взыскание от начальства сурового ждать. И про казенный дом узнаешь, и про сердце, мыслями черными заполненное, услышишь.

Цыганская пестрая толпа хором поет: “К нам приехал, к нам приехал, старший лейтенант Леша Пономарев из восьмого отделения!”, что убедительно подтверждает слова старой цыганки.

Старуха склоняется над моей ладонью, пытаясь разобраться в переплетении линий и судеб.

— Вижу… Вижу друга твоего в доме казенном. И еще друга вижу, весь из себя в одежде новой. А еще…

Вздрагивает, увидев там что-то, мне пока неизвестное. Вскрикивает, внезапно бледнея, на своем языке, привлекая внимание растроганного музыкой цыганского барона.

— Ай-я-яй!! — говорит цыганский барон с толстой пачкой денег, расталкивая обступивших жертву соплеменников. Момент передачи в его руку моей ладони проходит быстро и для меня незаметно. Барон приспускает на нос очки в золотой оправе и, высунув язык, тщательно рассматривает ладошку. Увиденное его не устраивает, и он, цокая языком, вынимает из кармана толстую книжку. Справочник молодого цыгана. Сверяется с ней, бормочет, зорко осматривает меня с ног до головы, отталкивает судьбоносную ладонь и гнусавит, неразборчиво и тихо:

— Ай-я-яй! Безголовый, меченый…

Завывают цыгане, визжат, словно посягнул я на самое святое, на общественную цыганскую кассу, бегут от меня, размахивая юбками, словно радугами. Пожилая цыганка пятится, в глазах непонятный испуг. Наступает на коробку из-под торта “Праздничный”. Рассыпаются бумажные деньги, звякает мелочь. И нелепо смотрится на грязном полу выкинутый цыганенком платок, по которому топочут десятки ног.

По подземному переходу проносится холодный ветер. Сильный, переполненный страхом и необъяснимой дрожью. Визжит толстушка продавщица, захлопывая окошко киоска. Замолкает оркестр, протяжно скрипя контрабасом. В один миг пустеет переход. Носятся поднятые ветром цыганские деньги. И на месте балалаечника кружит вихрем горсть черного пепла.

Взрываются хлопками лампы, швыряя в глаза осколки стекла и света. Валюсь на пол, не по желанию, по принуждению. Словно чья-то холодная рука сгибает меня, заставляя поцеловаться с последней весенней слякотью.

В начале подземного перехода рождается грохот копыт, он приближается, толкая перед собой ледяной ветер. Подступает, проникая через темноту, швыряет на прикрытую руками голову куски холодного воздуха. Останавливается надо мной. Прикасается к затылку холодом. И шепчет:

— Кто?

Бьет по вискам завывающий сквозняк. Смеется тот, кто надо мной. И снова все исчезает в мгновение ока.

Вскакиваю, освобожденный, и бегу к слабому свечению выхода. Я не знаю, что случилось. Но, что бы ни произошло, мне это не нравится. Шея до сих пор скрипит инеем, в волосах тают куски перемешанного с грязью снега. Перескакиваю через ступени, торопясь выскочить из странного перехода, заполненного топотом и ледяным ветром. И только оказавшись под светом солнца, немного успокаиваюсь, убеждая себя, что все это привиделось, примерещилось, почудилось.

Вчера был такой трудный день. Новые люди, новые прохожие, ничего не подозревая, спускаются в переход. У каждого свои дела, свои цели. Все спешат, все торопятся.

Приваливаюсь спиной к гранитной стенке, сползаю вниз, пытаясь привести сознание в здравый порядок. Сердобольный старичок с орденскими планками на груди, неодобрительно качая головой, вкладывает в мою безвольную руку железную мелочь. Следом за ним выстраивается очередь желающих оказать материальную помощь плохо выглядящему молодому человеку с сумасшедшими глазами.