Неведомый бог, чей истукан недавно перетащили из угла святилища на почетное место в центре, этих молитв не слышал.

Его прислужники не столько молились, сколько приносили жертвы.

Лучшая жертва – подобие жертвующего.

Человек, с точки зрения неведомого бога, должен был приносить в жертву себя.

В крайнем случае – другого человека.

Весна в том году так и не пришла.

После долгой зимы, иногда слякотной, но чаще холодной, как взгляд госпожи на холопа, – конечно, если раб хлипок и дурен собой – сразу, без предупреждения и долгой подготовки, пришло лето. Безумец Ярило проспал свое время в приторно-теплом багрянце мира мертвых, и листья на деревьях, травы в степи и ростки на полях полезли вверх, к солнцу, без благословения красивого бога с жестокими остановившимися глазами. Причем неплохо полезли, что, разумеется, еще больше уверило новообращенных христиан на Руси в слабости и никчемности языческого пантеона.

Уже в середине апреля реки, соревнуясь между собой, которая быстрее, вскрылись ото льда. Бурный разлив скоро смыл в низовья прежде скованный морозом хлам, реки присмирели, виновато втянувшись обратно в границы своих берегов, и только раскисшие поймы не желали снова становиться иссохшими и безжизненными. На поиски первой, самой свежей и сочной зеленой травы потянулись сайгаки, тревожа нежащихся в теплой грязи кабанов. Жирные тупые дрофы с неприятным визгом, заменяющим у них птичье пение, сбивали на взлете концами крыльев высохший за зиму камыш.

Вот по этой степи, уже прогревшейся и зазеленевшей, предстояло возвращаться к своим курянам князю Всеволоду, прозванному за физическую силу и воинскую доблесть противниками‑половцами Большим Господином, Буй-Туром. Заставьте кого-нибудь из своих врагов, уважаемый читатель, отзываться о себе заглазно с таким почтением, только тогда вы поймете, чего это стоило трубечскому князю. Хотя лучше было бы, конечно, чтобы врагов у вас не было вообще, но что же мечтать – мы же говорим только о том, что было!

Утром накануне проводов князю Игорю Святославичу пришлось призвать лекаря Миронега. Нежданно разболелась старая рана, полученная несколько лет назад в стычке под Вышгородом. Левая рука князя словно окаменела и отказывалась двигаться, повиснув подобно плети у никуда не спешащего всадника.

Лекарь вскоре появился в шатре и приказал княжеским гридням раздеть Игоря Святославича до пояса. Затем северский князь по просьбе Миронега уселся на чувственно щекочущий ворс хорасанского ковра и, поеживаясь от утренней прохлады, вынужден был стерпеть достаточно долгий и пристальный врачебный осмотр. Несколько раз Миронег указательным пальцем правой руки нажимал на ведомые только ему точки левой руки и предплечья, и князя пронзала резкая боль сродни ожогу. Игорь Святославич терпел, доверившись знаниям лекаря, проверенным за многие годы.

Во время осмотра Миронег не проронил ни слова. Всегда молчаливый, он после поездки в Курск совершенно замкнулся в себе, и услышать голос лекаря стало таким же редким событием, как увидеть в степи сохранившийся с прошедшей зимы снег. Бесшумно двигаясь и по-прежнему не размыкая губ, Миронег приготовил в неглубокой чашечке сунского фарфора резко пахнущую кашицу из порошка сушеных трав, которые принес с собой. Затем он намазал полученной смесью больную руку князя и тщательно перевязал ее длинной и узкой полосой тонкого беленого холста. Беззвучно шевеля губами, Миронег, продолжая бинтовать, подложил между слоями холста небольшую плоскую человекоподобную фигурку, сплетенную из разноцветных нитей и молодых ростков степных трав.

Закончив лечение, Миронег попятился и почтительно поклонился. Подняв голову, он вопросительно взглянул на князя, явно испрашивая разрешение удалиться.

– Благодарю. Как новая отросла! – сказал князь Игорь, чувствуя с облегчением, как уходит боль и рука обретает привычную силу. Затем спросил полушутливо-полусерьезно: – Может, так и языком твоим заняться? А то ленив он стал больно, слова от тебя не дождешься…

Гридни, повинуясь мановению князя, принялись облачать его в парадные алые одежды, расшитые желтыми шелковыми цветами, напоминавшими знаки Дажьбога-Солнца. Игорь Святославич раскинул руки в стороны, помогая гридням и одновременно проверяя результат лечения. На запястье левой руки празднично звякнули золотые браслеты с чернеными изображениями Александра Македонского, уносящегося на двух запряженных грифонах вверх, в небо.

– Ты же не станешь разбрасывать гривны и куны? – вопросом на вопрос ответил Миронег. – Слово же дороже серебра и мехов. Даже христиане говорят: «В начале было Слово». И каждое слово – от богов, и каждое слово – Бог. А стоит ли тревожить Бога всуе?

– Это сложно для меня, – признался князь Игорь. – Лучше всего тебя понял бы мой побратим, великий хан Кончак, любитель таких бесед. Мы скоро встретимся, и тогда я обещаю вернуться к этому разговору. Благодарю тебя, Миронег, и надеюсь, что мне еще представится возможность достойно расплатиться. Хотя, признаться, за все годы твоей службы я так и не понял, что же тебе за нее надо?

– Я расскажу тебе, – пообещал Миронег с поклоном, – когда пойму это сам.

Лекарь покинул шатер и растворился в толпе дружинников, собравшихся проводить Буй-Тура Всеволода и его кметей. Разлука обещала быть недолгой, уже через несколько дней куряне собирались присоединиться к основному отряду. Но встреча эта будет уже за пределами русских земель, в Половецком поле. А его не зря называли Землей Незнаемой, ибо никто не смел предсказывать нрав Степи и населявших ее кочевников. Прощание на сутки могло обернуться погребальными проводами, а ожидание встречи растянуться до неминуемого прибытия в мир мертвых.

Князь Игорь вышел из шатра, заслышав приветственные крики снаружи. Всеволод Трубечский и его кмети уже сидели на конях, готовые отправиться в путь. Утреннее солнце с уважением и некоторой опаской оглаживало начищенные кольчуги, отсвечивавшие вороным под накинутыми на плечи тонкими походными плащами. Горделиво блестел золоченый княжеский шлем Всеволода, не менее яркий, чем само солнце. Багряный княжеский стяг неспешно полоскался по ветру, и вышитый на нем черным и рыжим шелком вздыбленный пардус, казалось, готов уже был спрыгнуть на землю, чтобы поражать врагов, сбивая их в зловонный прах сражения. Наконечники копий оскалились подобно зубам дракона, так почитаемого желтолицыми подданными императора Срединной Империи.

Увидев старшего брата, князь Всеволод соскочил с коня и пошел навстречу, раскрыв медвежьи объятия. Игорь Святославич, в сравнении с Буй-Туром сухощавый и малорослый, потерялся в крепких, воистину надежных и дружеских руках и вскоре завозился, пытаясь высвободиться.

– Уморил, – сообщил он, когда Всеволод сменил все же гнев на милость. – Как есть уморил! А погибать мне сейчас не след, важное дело впереди!

Совиный глаз Буй-Тура лукаво подмигнул юному князю Владимиру Путивльскому, скромно державшемуся за спиной отца, князя Игоря Святославича. Владимир зарделся, что нетронутая девица, но взгляда, к удовольствию князя Всеволода, не опустил. Растет молодец, и не одна девушка станет еще по нему сохнуть, подумал трубечский князь, да не беда – и на мой век боярышень хватит.

– Хорошего сына вырастил, брат, – наклонившись к уху Игоря, чтобы не слышали, прошептал Буй-Тур Всеволод. – Надеюсь, и жена окажется ему под стать.

– Дочь Кончака не может быть иной, – уверенно ответил Игорь Святославич. – Я видел ее. Да и Миронег, который говорил с ней в Шарукани, не может ошибиться, у него на людей нюх, что у лисицы на курятник.

– С нами Свет и Святая Неделя! – громко воскликнул трубечский князь, вызвав ответный рев из глоток толпившихся у княжеского шатра дружинников. И, снова понизив голос, проговорил, глядя на Игоря нежданно увлажнившимися глазами: – Один ты у меня брат, один свет светлый – ты, Игорь! Оба мы – Святославичи! Седлай своих коней, брат; мои оседланы еще с Курска. Скоро встреча – и будь что будет!