Операцию в целях безопасности начинаем метрах в двухстах от центрального входа.

— А до завтра подождать нельзя? — Баобабова разглядывает в щель бетонного забора ряды могил. — Часов в десять бы вернулись. И светло и хорошо. Я бы тетке позвонила. Она выходы на ООН имеет. Подкинули бы нам ребят в голубых касках. Все веселее.

Подмога б нам не помешала. Мы, конечно, с Машкой смелые ребята, но капитан натуральная свинья. Ведь просил как у человека. Ничего, отыщу пистолет, зайду в кабинет, и как в рожу ему посмотрю! Скажу — держи капитан.

— Не трусь, коллега. Нас же двое. Зато представь, как мы им всем носы утрем, когда притащим за крылышки нашего черного ангела.

— А может, и нет его, Леш? — Мария, привыкшая к честной войне с преступниками, нервничает. Все правильно. Одно дело ловить людей, другое непонятно кого. — Я, конечно, во всем тебе, Леш, доверяю, но ты сам подумай. Нарядился какой-нибудь чудак в простыню черную, да и посмеялся над нами. А мы дураки и поверили.

— Стоя на подоконнике шестого этажа без страховки много ненашутишь, — усмехаюсь криво, показывая, что слова напарника лишены всякого смысла. — Ты пойми. Такое злодейство человек сделать не в состоянии. Наши бабки не зря про нечисть всякую сказки слаживали. На пустом месте такие образы не появляются. А гада этого сегодня поймать надо. Не совсем полная луна для засады самое подходящее время. Зверь в силу не вошел. Так ты со мной или как?

У прапорщика Баобабовой приказ. Прикрывать мой тыл. И она, как человек полностью посвятившая себя служению долгу, ослушаться приказа не в состоянии. Сказано, за Пономаревым присматривать, значит до самой смерти. Или пока на пенсию по возрасту не отправят.

Баобабова поправляет липучки на бронежилете. Натягивает на голову, чтоб не сверкала в свете луны выбритая лысина, позаимствованную у кого-то из оперов шапочку — двухглазочку и решительно передергивает затвор автомата.

Такая она мне больше нравится. Хоть лицо на человеческое стало похоже.

— Ты хоть сказал кому, куда направляемся?

— Кому докладываться? Ты же видела, что в отделении происходит. Каждый погон посмеяться норовит.

До ворот с витиеватым рисунком в виде обвитого листьями креста добираемся в тишине. Баобабова скользит чуть позади. Все время оглядывается, хотя должна знать, что за кладбищенскими стенами мертвецы не водятся. Вот когда пройдем на территорию, тогда только успевай головой на шорохи вертеть.

Ворота уже закрыты. Большой висячий замок Машка открывает за пять секунд при помощи охотничьего ножа. Воротная калитка скрипит громко и совершенно не музыкально. Впрочем, у мертвецов слуха нет. А у тех, у кого слух есть, уже и не мертвецы.

— Темно-то как!

Никогда не пойму, почему кладбища не оборудуют фонарными столбами. Дел то! Проложить асфальтовые дорожки, поставить скамейки, между могилок посадить цветочки и поставить фонарики. В центре фонтан с рыбками. А где-то в глубине военный оркестр играет соответствующие мелодии русских и зарубежных композиторов. Приходил бы народ по вечерам и ночам, гулял в красоте такой. Влюбленные, например, могли бы серенады петь. А мужики, которым под детскими грибками неуютно и шумно, могли бы здесь в шахматы играть и о политике спокойно рассуждать. Нет, не заботиться у нас страна о досуге своих граждан.

Идем по чуть заметной тропке. Между надгробиями, между крестов, а то и просто меж чуть заметных холмиков. Шорох наших осторожных шагов замирает, не успевая взлететь коротким эхом. Тишина. Листва густых кладбищенских деревьев неподвижна. И кажется, смотрят на нас души тех, кто в могилах.

— И смотрят на нас души тех, кто лежит в могилах, — мысль кажется умной, поэтому произносится вслух.

— Дурак, — тихо взвизгивает Баобабова, непозволительно близко сокращая дистанцию. — Ой! Что это?

В черной глубине кладбища рождается тоскливый звук. Вой не вой, но жуткий скрежет пронизывает ухо, заставляет покрываться кожу мелкими пупырями.

— Да псих какой-то пенопластом по стеклу елозит, — успокаиваю напарника.

— Какой такой псих? — почти скулит Машка. Боевой дух прапорщика Баобабовой подло покинул хозяйку и присоединился к душам предков. Смешно.

— Да, собаки это местные.

Не совсем уверен, что кладбищенские собачки способны производить столь мерзопакостные звуки. Но другой версии нет.

Мария немного успокаивается. Ее горячее дыхание так близко от моего затылка, что невольно вспоминаются рассказы о могильных вампирах.

— А заметь, Маш, что кладбища самые спокойные с криминальной точки зрения места. Ни один нормальный человек в здравом уме в эту местность ночью не полезет. Лучше сразу под поезд бросится.

— А преступники? — шепчет Машка.

— Преступникам здесь благодать. После криминальных разборок далеко ходить не надо. Только в последнее время они сюда не заглядывают. Норовят на людных местах пострелять. И то верно. Нечеловеческое это дело, мертвецов тревожить.

В нескольких метрах от нас меж крестов проносится что-то быстрое. Птица, сорвавшийся с дерева лист, неприкаянная душа. Не знаю. Слишком темно, чтобы опознать. И слишком напряженная обстановка, чтобы незамедлительно бросится в ту сторону, где движение и разобраться накоротке с таинственным движением.

По молчаливому согласию валимся на землю. Мальчики направо, девочки налево.

Я оказываюсь лежащим напротив черной гранитной плиты, на которой висит залитая дождями фотография. Вода сделала свое дело и я вижу изуродованное ветром и ливнями уродливую маску.

Нельзя тревожить мертвецов. Отползаю задом подальше от плиты. Пятки упираются во что-то мягкое.

Тишину разрывает режущий звук, похожий на скрежет рельсов в восьмидесятиградусный мороз.

— Доброй ночи, добрые путники.

Скоро оборачиваюсь. Передо мной дедок. Борода лопатой, повышенная бледность, ветхая одежда висит лоскутами. Ручища здоровые, крючковатые. На ногу бос, с черными от грязи ногтями. Но глаза живые. Щурятся, разглядывают. К земле давят. У ног слабый фонарь в стекло упакованный, мертвым огнем полощется.

Вовремя вспоминаю, что бояться нечего. Где-то рядом прапорщик Баобабова, специально обученный специалист по разного рода неожиданностям. Жду окрика грозного.

Но Машка, зацепившись бронежилетом за поваленный крест, роет землю коленками, пытаясь подальше отползти от страшного кладбищенского гостя. Крест, хоть и не выдержавший натиска времени, цепко удерживает человека. Кресты на то и сколочены, чтобы удерживать кого надо.

Пытаюсь встать. На четвереньках, не видя преследователя, качественно и далеко не уйдешь. Другое дело глаза в глаза. Можно и ногой, если что, пнуть.

Невесть откуда появившийся дед наступает короткими шашками, в глаза пялится, руку черную тянет.

— Стоя-ять! — рявкает, наконец, Мария, вспомнившая о служебном долге. — Стоять, старик, пока обойму в кишки не выпустила.

Дед слушается, замирает, укоризненно качает грязными, давно немытыми волосами:

— Крику то от вас, люди добрые. Заблудились, чай? Или экстремалу решили почувствовать?

Нормальный дед. Дед нормальный! В драку не лезет, крови не жаждет. По всем приметам живой человек.

— Ты кто, дед?

Старик кашляет в кулак, пугая кладбищенскую тишину:

— Да сторож я здешний, — обтирает прокашлянными ладонями дряхлую бороду. — Охраняю, стало быть, вековой сон мирно усопших.

Неторопливо, с чувством собственного достоинства встаю, отряхиваю облепленные травой штаны. Зелень на зелени не видать. Баобабова тоже очухивается. Изгибается, отцепляет цепкий крест, но пистолет свой убойный пока не убирает. Оценивает ситуацию сложную, думает.

— Милиция мы, — для чего-то вытаскиваю удостоверение. Все равно темно, букв не разобрать. — Лейтенант Пономарев я. А это, — киваю на замершую для стрельбы Марию, — А это со мной. Из тех же органов. Ваши Документики можно?

Старик хлопает по карманам. Вместо документов вытаскивает дымящуюся трубку, вставляет в рот, затягивается и выпускает едкую дрянь прямо мне в лицо.