– Уррагх! – сорванным от постоянного крика голосом сипел Роман Гзич, ворвавшийся в Путивль одним из первых.

Не христианином, ценящим чужую жизнь, пришел он в город, но воином. Прощающий врагов Христос остался там, за проломленным частоколом, за солтаном Романом мчался тот, кто принес людям не мир, но меч.

– Уррагх!

Кузнец Кий тоже услышал предупреждение о прорыве половцев. Быстро, но тщательно, зная, что от этого, возможно, зависит его жизнь, он накинул войлочную безрукавку, поверх нее – кольчугу. Метнувшись в кузницу, он вынес один из своих молотов с приемистой рукоятью длиной в сажень. Таким молотом и железо ковать сподручно, особенно когда неудобно тянуться над раскаленной заготовкой, и сминать это железо вместе с гораздо более хрупким человеческим телом под ним.

Любава расширенными глазами смотрела на приготовления отца.

– Не бойся, – обронил кузнец. – Боги подсобят – отобьемся.

Любава словно не заметила, что отец опять заговорил, как язычник. «Боги», не Бог!

– Ты же, – продолжал Кий, – схоронись в доме и не высовывайся, пока не вернусь. А чтобы не страшно было – вот, держи!

Кузнец, отставив в сторону молот, снял со стола оставленный там несколько дней назад самострел. Крутанув ворот, Кий натянул стальную тетиву, заложил в желоб толстую кованую стрелу.

– Не забыла, где пусковая скоба?

– Помню. Ты… не можешь остаться?

– Я скоро вернусь. Жди. И ничего не бойся. Сюда они не доберутся, остановим!

Кузнец ошибся.

– Взгляни, княгиня! – воскликнул один из бояр. – Половцы ворвались в посад!

– Вижу, – сказала Ярославна.

Она переоделась. Бояре и воеводы подумали, – про себя, ясное дело! – что боевые доспехи не изуродовали красоту молодого женского тела. Княгиня несла на плечах тяжесть пластинчатого доспеха, словно не из стали и кожи он был сделан, а из тонкого шелка, привезенного желтолицыми купцами Срединной Империи. Позолоченный шлем княгиня держала под мышкой, не постеснявшись выставить на обозрение волосы, убранные в две косы, заколотые на затылке.

Не княжья жена сейчас стояла перед боярами, но князь. Воин!

– Прикажи, княгиня, ударить навстречу ворогу!

– Зачем?

Ярославна обвела взглядом свое окружение и повторила:

– Зачем? Все идет как нельзя лучше.

Половецкая стрела по самое оперение вошла в солому на крыше.

Выскочивший за ворота Кий увидел, как прямо на него мчатся несколько всадников в запыленных приплюснутых шлемах. Посвистом погоняя коней, половцы стремились к детинцу, щедро рассыпая по пути стрелы с пылающей паклей, повязанной у крепления наконечника к древку. Мигом опустевшая улица испуганным эхом множила перестук некованых копыт степных лошадей по деревянному настилу, потрескивание смоляного факела в руке одного из половцев, пламенем которого занимались вражеские стрелы, надсадное дыхание коней и всадников.

Они увидели друг друга в тот же миг – кузнец Кий и половец в богатом раззолоченном доспехе. И одновременно нанесли удар. И половецкая стрела пробила грудь кузнеца точно там, где сердце, именно тогда, когда пущенный недрогнувшей рукой огромный молот, смяв кольчужный ворот, сорвал с плеч голову так и не успевшего понять, что происходит, солтана Романа Гзича.

Резко осадив коней, половцы остановились у двух трупов, разбросавшихся в окровавленной пыли один подле другого. Конь Романа Гзича, нервно поводя ушами, отошел в сторону, волоча за собой поводья.

– Нехорошо получилось, – сказал один из половцев, откидывая с лица пропитанный потом и посеревший от пыли бурнус.

Из-под бурнуса миру явилось широкоскулая бородатая физиономия, немного рябая, но в целом довольно симпатичная.

– Хан будет в гневе, – добавил второй из нападавших.

Восточные черты его лица не оставляли сомнений в том, что на этот раз перед нами точно степняк.

– Э-э-э, брат, – заметил первый, – здесь еще посмотреть надо, страдает ли ваш Гзак отеческими чувствами…

– Убит сын хана, – весомо сказал доселе молчавший половец. Седины у него было не меньше, чем шрамов, это был испытанный опытный воин. – Пролитая кровь не может остаться неотомщенной. И вопрос только в том, на кого будет направлено мщение!

– Чур, не на меня, – сказал русский и суеверно перекрестился, сделав, на всякий случай, еще и знак, отводящий злых духов.

– Может, на него? – предложил второй половец, указав на остывающее тело кузнеца.

– Один? За сына хана?! – удивился опытный воин. – Гнев Гзака нам в этом случае обеспечен…

– Так надо сжечь все дома окрест! – загораясь идеей не хуже сухой соломы на крыше, воскликнул русский бродник. – Гайда!

И, не дожидаясь реакции половецких воинов, повернул коня в приоткрытые ворота, откуда незадолго до этого вышел в поисках своей смерти кузнец Кий.

Любава не слышала, как погиб ее отец. Только конский храп, затем – затишье, гортанные переговоры на тюркском, и…

Взлохмаченный страшный всадник ворвался во двор, и створки ворот жалобно заскрипели ему вслед. На обнаженной сабле бродника зловеще отблескивали солнечные лучи, слепящими сполохами разлетаясь красновато-кровавыми зайчиками. В левой руке бродник сжимал чадивший факел, тут же полетевший на крышу кузни.

Любава сама не поняла, как у нее в руках оказался стреломет. Спусковая скоба прижалась к ложу смертоносной машины словно сама по себе, тетива басовито щелкнула, и бродник стал навзничь заваливаться на круп своего коня. На лбу бродника, куда вонзилась стрела, крови не было, зато с наконечника, на палец высунувшегося из затылка, хлестал фонтан, заливая в испуге ржущего коня.

Любава в ужасе глядела на убитого ею человека, не замечая ничего вокруг.

К действительности ее вернул удар кнута, ожегщий руки и выбивший стреломет на землю.

– Плохо себя ведешь, девушка, – с укоризной, растягивая слова на восточный манер, сказал половецкий воин с седыми прядями в волосах. – Ай как плохо! Духи создали женщин не для смерти, для удовольствия… Что же ты, а?..

Прорвавшиеся на улицы посада половецкие воины вызвали переполох на стенах путивльского детинца. В тени навесов-забрал дружинники засуетились, подтаскивая поближе к бойницам связки стрел, разводя огонь под чанами с водой. Кипяток при осаде – оружие не менее страшное, чем стальной меч. Ошпаренная ладонь не удержит человека, взбирающегося по лестнице на верх стены.

Стараясь не мешать, княжич Владимир Ярославич стоял у бойницы, с ужасом глядя на поднимающийся над посадом черный дым пожаров. Горело там, где жила Любава, и княжич молился, чтобы все обошлось.

– Поредеет народец путивльский, – с горечью сказал кто-то за спиной княжича. – Дом-то что, дом отстроить можно, а вот человека… Как пропустили ворогов, не сдержали только?!

Владимир невольно бросил взгляд наверх, где в окружении бояр и воевод стояла у края башенного ограждения его сестра, княгиня новгород-северская Ефросинья Ярославна. Стояла, подобно серебряной статуе, недвижно и бесстрастно, глядя на пожар, как тысячелетие назад презренный Нерон на пожираемый огнем Рим. Оттуда, с высоты, не слышны были крики умирающих от стали и пламени людей; только лето сменилось будто осенью, и в зеленой листве больше стало желтого и красного.

Пожар – что осень. Умирание бытия.

В глазах княгини не было ни слезинки.

– Воевода Тудор!

Ярославна не оборачивалась, зная и без того, что воевода постарается подойти поближе и ничего не упустить из сказанного княгиней.

– Ты по-прежнему хочешь ударить на половцев от северных ворот? – И, не дожидаясь ответа, княгиня продолжила: – Пришло время, воевода! Бери свою дружину и дай волю мечам!

– А как же посад? – прошептал кто-то из бояр.

Шепнул он тихо, но княгиня услышала.

– Тысяцкий Рагуйла!

Как будто не слабая женщина, но сам Ярослав Осмомысл, поседевший в сражениях, отдавал приказы! И не громко, может, но не ослушаешься…