И все это – за мгновение; лишь затем изумленная память, прокручивая раз за разом образы случившегося, восстановит подробности.

– «Прах есть, и в землю отойдешь», – шептал Богумил, не отрываясь глядя на происходящее. Не отрываясь – сил не было, Господь знает отчего, сам же болгарин и не задумывался об этом.

Беловод заметил, что после заклинаний Миронега он не слышал ни единого звука. Бродники умирали в полной тишине. Такое бывает, если вода попадет в уши или когда смотришь на улицу через окно, закрытое толстым куском слюды. Но слюда не бывает абсолютно прозрачной.

А бывает, что за мгновение человек проживает жизнь и умирает?

Бывает, заверят нас влюбленные. Когда поцелуй равен жизни, а размыкание губ – это смерть. Бывает, согласимся мы, сами испытывали подобное. Но давайте не совмещать душу и тело, мы не боги, это их работа. При поцелуе живет и умирает душа, а у нее много жизней. У тела же жизнь одна, и чтобы ее так вот, за миг, растратить… Большая сила нужна, чтобы отдать такое повеление, и еще большая, чтобы тебя послушали.

Страшный человек, оказывается, лекарь северского князя Игоря Святославича.

Миронег, не обращая внимания ни на попутчиков, что невежливо, но объяснимо, ни на бродников, – души в нем нет, что ли? – грыз травинку и разглядывал собственные ногти. Внимательно так, словно не было для него сейчас занятия более важного. Так и не вынув травинку изо рта, лекарь сказал еще несколько слов на древнем языке.

Дверь закрылась, радужная змейка исчезла, и тогда только Миронег посмотрел на содеянное им.

На берегу безымянной речушки не было ни одного живого бродника. Да и мертвым счет шел на единицы. Когда раскрылась дверь в иное время, три всадника попытались отвернуть в сторону. Им удалось не попасть в ловушку, но даже близость со смертью означала гибель, однако не такую быструю. Они тоже состарились и умерли, но кости не рассыпались в желтоватую пыль, оставшись на берегу реки надгробным памятником всем жертвам колдовства.

Кости пролежат тут еще многие годы, и редкие половцы, кочевавшие в этих негостеприимных местах, дадут из-за них речке ее имя.

Каяла. Скелеватая.

– Дедушка, расскажи, как князь Игорь в засаду попал!

– Что ж не рассказать. У речки Каялы то случилось, внучек…

– Только не говорите мне, что можно было иначе, – попросил Миронег спутников.

Я здесь, брат!

Игорь Святославич рубился с ожесточением, усиливавшимся от того, что на пути к Буй-Туру так много препятствий. Вот одно, с бородой, волосы в ней уставились в разные стороны. Ррраз! Нет препятствия, стонет под копытами… Вот еще, в надвинутом на глаза шлеме. Буммм! Мечом по маковке шлема, тот пополам. Кожа с деревом, это от солнца полуденного защита, не от булата. Вот, как цепь приворотная, кистень на кожаном ремне, утыканном железными шипами. Щелк! Летит в сторону кисть руки, продолжающая сжимать злополучный кистень, воет от боли дикий половец, зажимая оставшейся ладонью сочащуюся кровью культю. Нечего на пути становиться, сам виноват!

Телохранители-гридни, не чинясь, отстреливали из луков самых прытких из нападавших, не давая приблизиться к князю слишком большому числу противников. Оскорбительно лишить воина радости боя, но преступно подвергнуть князя чрезмерной опасности.

Я здесь, брат!

Буй-Тур Всеволод Святославич устал рубиться и только убивал – скупыми точными движениями, едва, как казалось, шевеля мечом. Откуда в таком случае на телах опрометчиво вставших на пути князя брались страшные рубленые раны, спросите вы? А я почем знаю, отвечу я. Может, сами они напоролись на клинок… Как этот вот бродник, например. Чего полез на князя, аж вперед весь подался, примериваясь ударить поточнее. А для Буй-Тура дел-то осталось, что меч подставить к груди вражеской под углом особым, чтобы острие прикоснулось легонько к переплетениям кольчужным, раздвинуло их да и впилось укусом осиным через рубаху нижнюю в грудь. Железо же против булата, что молодка против добра молодца. Нипочем не отбиться, да и охоты к тому, в общем-то, нет как нет. Что той кольчуге несколько порванных звеньев? Час-другой в кузне пролежать, и все. Мелом же натирать до блеска слепящего, может, следующий хозяин еще старательнее будет.

Много крови было на князе, но ухмылялся он так, что понятно становилось – чужая это кровь, не своя.

Я здесь, брат!

Владимир Путивльский обернулся, встретился взглядом с женой. Гурандухт ободряюще улыбнулась:

– Прошли, муж мой…

Муж! Есть ли для молодого князя слово более сладкое, чем это?

– Как обоз? – Владимир не забывал, что отвечает за многое.

– До последней вежи вывели, – гордо сказал половец, все время державшийся неподалеку от Гурандухт. Кончак хорошо воспитал своих людей, за жизнь его дочери они были готовы заплатить собой.

– Убитых у нас много?

Страшный вопрос, но необходимый после боя.

– На глаз – терпимо…

Страшный ответ, но после боя объяснимый.

Мечи и сабли возвращались в ножны, пряча следы крови. Чистить клинки можно и позднее, пока же – хоть немного пожить, не сжимая в руках рукоять, пропитанную кровавой слизью.

Странно, испачкав руки в чужой крови, человек просто обмоет их, и – все. Следов нет. Сталь же, залитая кровью, начнет ржаветь, как ни чисти, ни полируй металл. Человек выдерживает то, что не переносит железо.

Мы прочнее стали? Или бесчувственнее?..

– Прошли… – князь Владимир ответил жене широкой улыбкой, совершенно мальчишеской.

Затем, погасив улыбку, проговорил:

– А отец и дядя остались там, на поле…

Гурандухт промолчала. Дочь воина знала, когда слова не нужны. Она протянула к мужу ладонь, положила ее на закрытое кольчужным переплетением запястье князя.

– Князь должен думать в первую очередь о своих людях, не правда ли? – Владимир не спрашивал, кажется, вспоминал. И голос его звучал иначе. Как у отца. – О своих людях. Не о себе. И не о своих близких…

– Войско на горизонте!

Кто первый заметил пыль, потянувшуюся от земли к низким грозовым тучам, неизвестно. Но кто-то заметил, сказал, и мечи, не успевшие отдохнуть в ножнах, снова извлекали на теплый ветер, тянувший с юга сладкие ароматы степного разнотравья.

– Обоз в середину! – приказал князь Владимир, привычно уже. И, повернувшись к жене, добавил: – На всякий случай – прощай…

Придется вести бой, когда за князем воины, уставшие от ожесточенной сечи, частью раненые, противник же, появившийся неведомо откуда, не участвовал в сражении, да и людей там было побольше. Вон какой столб пыли подняли, больше их, намного больше! И проститься было нужно не от слабости, платя дань высокой, как ни крути, вероятности того, что этот бой – последний.

– Я с тобой, – насупилась Гурандухт.

– В обоз!

Гурандухт, дочь воина, понимала, когда нельзя спорить.

Я здесь, брат!

Им немного осталось, Святославичам, до того, чтобы встретиться посреди битвы. Полет стрелы, быть может, несколько жизней, пара царапин и синяков под кольчугой.

Немного.

Но Гзак показал, что не просто так, от внезапного безумия, решился напасть на степную свадьбу, перессориться одновременно с Русью и – что страшнее! – с Кончаком, а значит, со Степью.

Неприметный овраг, скупо оберегавший единственное сокровище полудня, серую тень, немногим прохладнее, чем солнечный зной, родил зло. Оттуда, из тени, из небытия – в степи если что-то не видишь, то оно и не существует – вырвались сначала боевые рогатые стяги, а за ними и их хозяева.

– Колобичи!

Курских кметей сложно было удивить, тем более во время боя, но сейчас это удалось. Это половецкое племя жило через пролив от Тмутаракани, близ развалин древнего Пантикапея. Слухи доносили, что колобичи занимались темными делами, практикуя дикие и кровавые обряды в лабиринтах пещеры, жадно раскрывшей пасть входа рядом с вежами половцев этого племени.