На другом берегу небольшой степной речки, воскресавшей, по примеру Ярилы, по весне вместе с таянием снегов и умиравшей под рукой Дажьбога в начале лета, виднелись половецкие вежи. Белый войлок отражал солнечные лучи, и яркие конусы бросались в глаза еще издали. Поэтому и старались половецкие художники одну из сторон войлочных листов покрывать сплошь разноцветными узорами, сливавшимися со степным разнотравьем. Белый – цвет зимы и снега. Еще это цвет силы и безнаказанности; летом в белом шатре мог жить лишь великий воин.

Или хан.

Обовлый погиб первым, и в этом его счастье. Он уже не видел, как бродники перебили мужчин его племени. Убивали буднично, привычно. Не было надсадных криков сражающихся и погибающих, размахивания оружием. Почти не было звона клинков – половцы просто не успели их обнажить. Были точные, выверенные за многие годы движения не рук даже, ладоней.

Движение – удар.

Движение – жизнь… Кровь… Смерть…

Насаженного на вертел кабана забыли над пламенем костра. Снять тушу или хотя бы повернуть ее над огнем было некому. Сладкий запах паленого плавно потек в низину, где скрылись от назойливых степных ветров половецкие вежи. Черный дым от сгорающего мяса витой базальтовой колонной поднялся к запятнанному облаками небу, став на время надгробным памятником для погибших.

Ехавший во главе своего отряда Свеневид казался богом войны, высокий, со львиной гривой откинутых назад волос, удерживаемых кожаным ремешком, с небрежно опущенным книзу широким мечом, потемневшим от недавно пролитой крови. Свеневиду всегда казалось, что после боя его меч становится шире, словно упившийся комар поутру.

Несколько стрел, шипя, воткнулись в землю возле копыт коня Свеневида. Это половецкие женщины и дети пытались отогнать коварных врагов подальше от веж. Наконечник одной стрелы чиркнул по кольчуге ехавшего рядом со Свеневидом бродника, но пробить стальное плетение не смог. Степной лук требовал от стрелка большой физической силы, иначе становясь бесполезной безделкой.

Бродники окружали соединенные в окружность половецкие вежи. Они не торопились. Жертва никуда не уйдет. Как не уйдет и развлечение. Человеку хочется чувствовать себя если не богом, то ближним к нему существом. А что даст броднику ощущение божественной силы больше, чем уверенность в праве даровать либо отнимать жизнь?

Жизнь – дар Тэнгри-Неба? Чушь! Жизнь для половцев, прятавшихся за деревом и войлоком веж, будет даром бродников Свеневида.

Или, что вернее, не будет. Бродник берет, не дарует…

Еще пощелкивали бессильные стрелы по щитам и кольчугам, еще сжимали детские и старческие руки плохо кованные сабли, недавно осиротевшие по вине бродников, но судьба племени Обовлыя была уже решена. Бродники не спешили. Поспешность не к лицу смерти.

Свеневид легко, как девицу у костра в ночь на Купалу, провернул ладонью копье. Теперь иззубренное острие недоуменно смотрело назад, на испачканный фекалиями конский хвост, не понимая, за что такое бесчестие. Пожелай бродник объяснить, копье услышало бы, что арабские торговцы живым товаром предпочитают, чтобы перекупаемая ими добыча выглядела насколько возможно целой и неповрежденной. Тупым концом древка, которое Свеневид запретил оковывать металлом, удобно глушить будущих рабов – это занятие не требовало ссаживаться с коня, да и сарацины не делали проблемы из-за одной-другой шишки на лбу товара.

Левая ладонь Свеневида небрежно, но тем не менее крепко держала витую плеть. Один удар по конскому крупу, и послушное животное взовьется в воздух, за своим повелителем внутрь защитного круга хлынут другие бродники – и конец.

Конец – ожиданию добычи.

Конец – чувству божественного всемогущества. Из бога, решающего судьбу человека, победивший воин неминуемо превращается в палача. Это же – суть занятие человеческое.

Конец – ожиданию смерти.

Вот она, смерть, неспешно едет себе поодаль от веж, медленно, по спирали, приближаясь к своим жертвам. Плачь, бойся, сопротивляйся, замри обреченно – какая разница! Вот она, смерть, неизбежная, как рвота после сладкого ромейского вина, заеденного соленым огурцом. Вот она – смерть…

Река, как невидимая стена, разделила русских и половецких воинов. Много уже было сказано – и о масти коней, и о состоянии оружия, и о мастерстве наездников и воинов. Каждый удачный выкрик сопровождался громким, идущим от сердца хохотом с одной стороны, звенящим салютом из стрел – с другой. Стрела – она тоже может быть от сердца, здесь ведь все зависит от того, как натягивать тетиву. Может быть – и в сердце…

Сразу несколько стрел глухо впились в траву у копыт коня князя путивльского. Древко одной из них, выкрашенное сажей в черный цвет, нервно подрагивало, стыдясь промаха.

– Хорошо кладут, – восхитился молодой ковуй Беловод Просович, так и не покинувший княжеский отряд.

Какой отдых гонцу, когда тут такое происходит!

Еще одна черная стрела, довольно взвизгнув, впилась в заостренный верх шишака ковуя и вместе с ним рухнула наземь.

– Да что же это… – растерянно сказал Беловод, нашаривая закинутое за спину налучье.

Вытащив лук и сноровисто натянув тетиву, ковуй положил поверх стрелу и, прищурясь, стал выискивать для себя жертву на противоположном берегу.

– Вот она, – выдохнул он. – Вон у той вежи, что с красным пологом!

– Кто? – поинтересовался Владимир Игоревич.

– Девчонка. То ее стрелы черные, я заметил. Как и волосы… Взгляни, князь, как она хороша, внутри все так и замирает, аж прицелиться не могу!

Князь Владимир Путивльский еще никогда не видел своей нареченной, полагаясь на волю и вкус отца. Но сердце подсказывало ему, что стройная темноволосая девушка, одетая в традициях Половецкого поля в длинные кожаные штаны, заправленные внутрь сшитых по ноге кожаных сапог, свободную полотняную рубаху, выбеленную на солнце, девушка, управляющаяся с тугим луком не хуже дружинника или солтана, и есть та самая, которая предназначена ему судьбой и выбором родителя.

Сердце не всегда врет. Предчувствие Рюриковичей сослужило на этот раз верную и честную службу. Там, у вежи с откинутым красным пологом, действительно стояла дочь Кончака Гурандухт. Со времени, что прошло с визита в Шарукань Миронега, девочка с ободранными коленками подросла и округлилась, превратившись в предмет вожделений большей части видевших ее мужчин. Восточные женщины созревают рано и цветут так же щедро, как фруктовый сад по весне. Как описать тебя, дочь Кончака? Слово солжет, пристрастное к такой красоте. Милая девушка, листающая эти страницы, взгляните, Бога ради, на свое отражение в зеркале. Вы прекрасны, и, возможно, такова же была Гурандухт. А вы, юноша или мужчина, что вы скажете о своей любимой? Скажите то же и о ханской дочери – не ошибетесь!

«Ничего особенного», – прошипит, небрежно всмотревшись, какой-нибудь брюзга. Если взять европейский канон красоты… а вот на Востоке… Полноте, голубчики, да любили ли вы? Прекрасен любимый человек, что бы ни говорили злопыхатели, прекрасен, и да сгинут те, кто не понял этого, ибо не познавший любви человек – что смоковница без плодов.

Бог есть любовь.

Что еще скажешь?

– Хороша, – вздохнул Беловод Просович.

И на выдохе, как учили старшие, плавно отпустил тетиву.

Стрела ввинтилась в воздух и бросилась вперед, как сокол на добычу. Точно к юрте с красным пологом.

К Гурандухт.

Слова «смерть» и «смех» схожи не случайно. Смерть – смеется. Череп ухмыляется. Непостижимый дух, Тот-Кому-Нет-Имени, довольно улыбается, получив новых подданных в свое призрачное ханство, называемое отвлеченно, чтобы не накликать раньше положенного, нижним миром.

Напуганный человек, когда его страхи благополучно разрешаются, может разразиться истеричным нервным смехом. Чем больше страх, тем громче смех. Какой страх превосходит страх смерти? Вот уж – нахохочешься…

Женщины и дети из племени несчастного Обовлыя приготовились к смерти. Но той надоела затянувшаяся чрезмерно игра.