Второй шаман служил роду Кончака уже пятнадцать лет. На причудливом головном уборе у шамана лежало, свесив книзу крылья, чучело скопы. Человек сам не может пройти в мир духов и вернуться обратно, и каждый шаман должен был найти своего проводника среди животных.

Шаман Кончака умел летать.

Бубны нашли свой ритм и вели только им понятный разговор. Половцы садились на снег, словно не замечая ставшего к ночи еще более лютым холода, и размеренно качали головами. Все происходило в безмолвии, даже жертвенные животные затихли, почуяв, видимо, присутствие чего-то потустороннего.

Кончак соскочил с коня, передав поводья одному из телохранителей, и Ольстин Олексич последовал его примеру. Вслед за ханом и черниговским боярином в погребальный круг вошли несколько воинов с саблями наголо. Кончак тоже извлек саблю из ножен и повернулся к Ольстину Олексичу.

– Ты действительно хочешь принять участие в погребальной церемонии, боярин? – спросил он.

Ольстин Олексич склонил голову в знак согласия, даже не пытаясь найти подходящие случаю слова.

– Как же быть с тем, что ты, христианин, поступишь, как язычник? – Голос Кончака выражал явное нескрываемое любопытство. Черниговец знал, что половецкий хан давно пытается понять, чем же христианство так покорило русичей, и любит задавать поэтому каверзные вопросы на темы веры.

– Я поступаю, как посол, – отвечал боярин. – А он обязан уважать обычаи того народа, к которому направлен своим господином. Приеду в Чернигов – покаюсь на исповеди, выдержу епитимью, вот, пожалуй, и все. Христос – добрый Бог, он поймет и простит!

– Воистину, добрый, – согласился Кончак, – если у него хватает терпения разбираться в людских прегрешениях… Что ж, тогда – за дело!

С саблей наперевес Кончак подошел к наспех устроенной коновязи. Лошади, почуяв недоброе, стали, насколько позволял повод, отходить от хана, но это только на миг отсрочило неизбежное.

Одним ударом остро заточенного булатного лезвия Кончак перерубил шею ближайшему коню. Стоявший рядом жеребец взвился на дыбы, почувствовав на своей шкуре кровь товарища.

– Следующий – твой, боярин, – сказал хан Кончак, обтирая лезвие сабли поданной телохранителем тряпкой.

Ольстин Олексич не стал спорить. Он вытащил из ножен длинный меч, пожалев только об одном: булат меча явно был хуже качеством, чем у ханской сабли. Не к чести посла стыдиться бедности оружия, хотя, с другой стороны, ценой этот меч – в несколько приличных коней, и мечтать о лучшем Ольстину Олексичу было просто не по чину. Боярин все же, не князь. Или хан.

Меч справился со своей работой не хуже сабли, и еще один конский остов упал на промерзшую землю, немного припорошенную тихо падавшим с неба снегом. Там, где лилась жертвенная кровь, снега не было. То ли он таял, попадая в черные от света факелов лужи, то ли просто боялся осквернять предназначенное духам смерти.

Затем настала очередь для родственников и лучших воинов хана Кобяка. Нет ничего почетнее, чем послужить умершему на похоронах, и оружие на время стало инструментом, используемым на скотобойне. Но боевые клинки были не в обиде. Вкусившая человеческой крови сталь могла отличить ритуальную жертву от мяса для еды.

Забитых лошадей и овец побросали на тот самый деревянный помост, где с начала церемонии возвышался погребальный шатер с телом Кобяка. Очистив место, лукоморцы сели на своих коней и помчались вокруг помоста. Ольстин Олексич вдруг подумал, что не слышит больше ритмичных ударов. Отыскав глазами шаманов, черниговец заметил, что они застыли с поднятыми высоко над собой бубнами. Было странно, как от такой позы у шаманов не затекли руки.

Странно было и другое.

Ночь выдалась безветренной, но Ольстин Олексич ясно видел, что натянутые на рамы бубнов шкуры шевелятся в такт, словно по ним продолжают бить невидимые руки.

Неслышимая музыка, исходящая от невидимых рук. Ольстин Олексич даже представить боялся, какие могучие силы были вызваны волей шаманов из потустороннего мира.

А вокруг шатра с упокоившимся внутри него телом погибшего хана продолжал кружиться хоровод всадников. Проехавшие семь ритуальных кругов сворачивали в сторону, освобождая дорогу дожидавшимся своей очереди. Скакали с востока на запад, по направлению к миру мертвых, и каждый, кто во время тризны проделывал этот путь, отправлял своего духа сопровождать покойного к престолу Тэнгри. У Кобяка будет большой эскорт, и душа хана удовлетворится.

Так наступил рассвет. Время, когда священный огонь должен очистить тело погибшего от земной скверны, а дух мертвеца по первым лучам рассветного солнца начнет путешествие в верхний или нижний мир – как решат боги.

Конюшие Кончака привели к месту тризны лучшего жеребца из ханских табунов. Негоже Кобяку предстать перед ликом Тэнгри на плохой лошади. Хороший воин должен владеть добрым скакуном, и не вина Кобяка, что перед смертью он лишился всего. Лукоморский шаман ритуальным серебряным ножом вскрыл вену на шее у коня и отступил, дав возможность наследнику Кобяка, хану Товлыю, отделить сабельным ударом голову жеребца от тела.

Серебряный клинок погнулся при ударе о толстую конскую шкуру, и шаман ждал откровения от духов, как толковать знамение.

Товлый был весь покрыт конской кровью, дымящейся на морозе. Вскоре холод начал стягивать окровавленные одежды, но новый повелитель лукоморцев старался этого не замечать. Выверенными движениями Товлый начал обдирать шкуру. У границы будущего кургана для нее уже было приготовлено место. Там стоял высокий осиновый кол с закрепленной в верхней части перекладиной. Ольстин Олексич подумал, что сооружение напоминает христианский крест, и порадовался, что поблизости нет ни одного монаха, никогда бы не потерпевшего подобного кощунства. На заостренную вершину кола после окончания погребальной церемонии насадят лошадиный череп, а на поперечную перекладину, как на привычные для нас и неизвестные половцам портновские плечики, набросят выделанную к этому времени шкуру.

Черниговский посол заметил рядом с местом для конской шкуры еще два кола высотой в человеческий рост, врытых явно с большим трудом в мерзлую землю. На заостренных бревнах лоснился свиной жир. На морозе он уже утратил свою прозрачность, став мутным, подобно слизи.

– Зачем это? – тихо поинтересовался боярин у Кончака. Он не слышал ни о чем подобном в погребальной обрядности половцев.

– Необычная смерть требует особой тризны, – неопределенно ответил хан. – Тебе лучше не видеть этого, посол. Честь соблюдена, пора обратно, в Шарукань!

– Я хотел бы быть здесь до конца, – сказал Ольстин Олексич. – Если, конечно, это не оскорбит твоих подданных, великий хан.

– Скорее это оскорбит тебя, боярин, – невесело усмехнулся Кончак. – Гляди же, я предупреждал!

Вскоре Ольстин Олексич понял, для кого предназначались колья. Половцы притащили и бросили к подножию деревянного помоста, где стоял шатер с телом Кобяка, двоих русских дружинников. По характерному переплетению колец на оставленных пленникам кольчугах черниговец опознал киевлян. Скорее всего, они были захвачены близ одной из приграничных с Половецким полем небольших крепостей.

Теперь их готовились принести в жертву миру мертвых.

– Может быть, все-таки ты уедешь? – поинтересовался Кончак. – Для русича здесь зрелище будет не самое приятное.

– Я не славянин, а ковуй, – пояснил Ольстин Олексич. – Касожской и половецкой крови во мне много больше, чем русской. Кроме того, мои предки пошли служить не Киеву, а Чернигову, поэтому не беспокойся о моих чувствах, великий хан. Если уж покопаться сейчас в моей душе, то, кажется, сильнейшим из чувств там окажется любопытство. Признаться, еще не разу не видел, как человека сажают на кол…

Кончак хотел что-то сказать черниговскому боярину, но передумал.

Уже век половцы не приносили покойникам человеческих жертв. Но вероломство киевлян было так велико, что и ответ требовался соответственный. Убийца должен был обязательно последовать за жертвой, но поскольку самого Святослава Киевского было не достать, то на замену ему отловили приграничную сторожу, повинную только в том, что служила не тому городу.