В последнем броске, еще сильнее насаживая себя на копье, кабан едва не дотянулся до обидчика. Тонкое древко сулицы треснуло, и следом челюсти кабана щелкнули на расстоянии ладони от выпачканных в грязи и крови ханских сапог.

Все это заняло не более нескольких минут, так что охрана не успела прийти на помощь своему господину. Кобяк смотрел на вздрагивающую в предсмертных конвульсиях бурую тушу у своих ног и думал, что сегодня убил он, а завтра, хотя лучше бы попозже, убьют и его.

Такие вот мысли приходили на ум хану и при последовавшей уже на стоянке разделке туши. Кончак, услышав однажды подобное от Кобяка, назвал это, загадочно улыбаясь чему-то, эпикурейством, но такие слова в большой голове господина лукоморцев терялись, и Кобяк предпочитал иной эпитет, высказанный вечно кланявшимся узкоглазым купцом из Срединной Империи, – мудрость.

Облик зимнего лагеря лукоморцев был перенят у русских приграничных крепостей, хотя степные привычки давали себя знать. Традиционная связка громадных шестиколесных кибиток-веж надежности ради опоясывалась высоким валом с частоколом наверху. Внутри лагеря стояли добротно построенные дома, перемежаемые жилыми землянками и амбарами, улицы между ними претендовали на прямоту, только это не всегда получалось. В центре лагеря свободной от застройки осталась рыночная площадь, ограниченная с двух сторон небольшим каменным храмом бога Тэнгри и приземистым, под стать хозяину, домом Кобяка. Но сам хан по старинке предпочитал юрту, стоявшую на внешней от вала стороне, считая, что там и воздух здоровее, и еда вкуснее. Деревянный дом обживался вынужденно, когда зимой войлок юрты уже не спасал от морозов. Но в одном Кобяк был непреклонен: мебель в доме отсутствовала, как недостойная воина.

От пытаемого огнем куска кабанятины пошел сладковатый запах, и Кобяк невольно сглотнул мгновенно выступившую слюну.

Кобяк не выдержал и вцепился зубами в полупрожаренный окорок, по-собачьи поскуливая, когда губам и языку становилось особенно горячо. Но насладиться нежданным трофеем хану было не суждено.

Откинув полог входа, в юрту вошли два телохранителя, добродушно пиная перед собой худого смуглолицего человека, заросшего по самые глаза бородой. Одет человек был в вывернутый мехом наружу полушубок, утепленные штаны и подбитые мехом сапоги; выступивший на висках пот говорил, что одежда явно не успевала за сменой времен года.

– Он просит встречи, великий хан, – сообщили телохранители, коленом под зад направляя посетителя прямиком в огонь очага. – Говорит, важное дело.

– Ты кто? – вяло полюбопытствовал хан, знаком отпуская охрану. – Как зовут?

– Я купец. Зовут меня Абдул Аль-Хазред, почтеннейший, – представился смуглолицый, сгибаясь в поклоне.

– Ну?.. – оголодавший Кобяк не был расположен к долгому разговору.

– Я послан от арабских купцов, – суетливо сплетая и расплетая пальцы, доложил Аль-Хазред. – Мы надеемся, что наше предложение принесет вам, великий хан, большую выгоду…

Аль-Хазред замолчал, ожидая, видимо, взрыва восторга, но в ответ услышал уже привычное:

– Ну?..

– В Суроже, – зачастил Аль-Хазред, придвигаясь к Кобяку, – опустели рынки рабов. Цены растут, но спрос все равно не удовлетворяется. Вся надежда на вас, великий хан. Мы слышали о вашем успехе в войне с берендеями…

– Презренными берендеями, – поправил Кобяк.

– Презренными берендеями, – часто кланяясь, повторил купец. – И мы хотели бы, если на то будет милость Аллаха и ваша милость, купить всех пленников, которых вы привели из столь победоносного похода.

Хан зачавкал еще громче, всем своим видом выражая уверенность в том, что иначе и быть не могло.

– За ценой мы не постоим, – горячо шептал на ухо Кобяку Абдул Аль-Хазред. – По желанию великого хана мы заплатим золотом, а будь на то повеление, поменяем этих жалких рабов на драгоценные камни и шелка.

– Сколько же потом вы, арабы, заработаете на рынках своего халифата?

– Как же без прибылей, – засмущался Абдул Аль-Хазред. – За деньги – товар, за товар – другие деньги, чуть побольше, – рассуждал он, опередив на несколько веков некоего иудейского мыслителя.

– Ну-у… – задумчиво протянул Кобяк, водя в воздухе обглоданным окороком, словно уже подписывая невидимый договор. – Это надо обдумать…

Для Кобяка мышление было невозможно без насыщения, поэтому телохранители сноровисто заставили ковер перед вытянутыми ногами хана кувшинами с вином и чашами с кумысом. Именно за кумыс и принялся Абдул Аль-Хазред, пояснив, что пророк запретил правоверным пить вино, а вот про кобылье молоко в Коране ничего не говорится.

Кобяк ел и пил за четверых, успевая при этом подпихивать ногой арабскому купцу все новые и новые чаши кумыса. Вскоре на лице Аль-Хазреда появилось бессмысленно-счастливое выражение, свойственное только сумасшедшим, влюбленным или сильно пьяным, которые, как утверждали мудрецы из разных стран, тоже утрачивали на время разум.

Разумный человек не может быть счастливым, а в многие знание, как известно, многие печали, поэтому пей, араб, и забудь хоть на миг о прибылях и обманах!

Почти одновременно на застланный коврами пол юрты упали гладко обглоданная Кобяком кабанья кость, ни кусочка мяса с которой так и не досталось Аль-Хазреду, и сам купец, оказавшийся, благодаря кумысу, в саду среди райских гурий, на которых из одежды были только привязанные к шее таблички с ценой и перечнем умений, без которых товар не примут на рынки Багдада и Басры.

– Утомился, – жалостливо сказал Кобяк и, взяв араба за ноги, оттащил его в темный угол юрты – чтобы не мешался.

И снова откинулся полог, и снова телохранители Кобяка дружелюбными пинками сопроводили гостя к ханскому угощению.

– На запах идут, что ли? – предположил Кобяк, разглядывая богатые одежды вошедшего. – Ты кто?

Знакомился Кобяк на редкость однообразно.

– Я боярин князя Всеволода Юрьевича Суздальского, именем Борис Глебович, – заявил гость, едва склонив голову. – Разговор есть, хан!

Кобяк внимательно оглядел боярский кафтан из фламандского сукна, кожаные, запачканные в дороге штаны, мягкие сапоги тонкой кожи. Наконец взгляд хана уперся в богатый шерстяной плащ со странной вышивкой на нем.

– Что это еще за паук вместо сокола? – удивился Кобяк, привыкший к гербам-трезубцам, как принято было изображать родовой знак Рюриковичей – сокол. На плаще суздальского боярина алым шелком был вышит склонившийся влево ломаный крест, действительно похожий на раздавленного паука.

– Это? – в свою очередь удивился боярин Борис. – Это коловрат, древний символ Солнца. У нас на Владимирщине, на Рязанщине его почитают наряду с христианским крестом, и церковь не возражает. Да и род мой боярский часто так и называют – Коловраты.

– Круговерти, – постарался перевести понятнее для себя Кобяк. – Ничего, бывает, и хуже прозвать могут. Только у нас прозвища скрывают, а не вырисовывают на плащах… Ладно, говори, с чем пришел.

– Господин мой, князь суздальский, поклон тебе передает и спрашивает, здоров ли? – торжественно начал Борис.

Хан скривился, словно выпил не в меру кислого вина.

– Ты эти словеса оставь для ромеев. У них что языки, что уши ниже пояса, вот пусть и болтаются сутками. Ты по-простому скажи, я язык русский хорошо понимаю.

Боярин Борис несколько растерялся. Пригладив густые волосы, он собирался продолжать, но тут заметил тихо спавшего у стены юрты Аль-Хазреда.

– Мне хотелось бы вести разговор наедине, – попросил боярин, указывая на араба.

– А-а-а, ты об этом? Его не опасайся, будет спать еще сутки. А приказать вытащить его на улицу не хочу – земля холодная, простудится еще, жалко. Так что давай выкладывай, что там накопилось у моего брата, князя суздальского.

Хан отхлебнул из кувшина вина и ухмыльнулся. Борис не рискнул предполагать, оценил ли Кобяк качество питья или развеселился, приравняв себя по родству к Мономашичу.

– Князь Всеволод считает, великий хан, что у вас с ним одинаковые трудности… Точнее – враги.