За дверями гридницы князя Игоря ждал Миронег. Игорь не отпускал от себя лекаря после произошедшего на днепровском берегу, хотя так ни разу не обмолвился об этом, словно ничего не случилось.

Игорь молчал, дыша тяжело, словно после долгого бега. Правой рукой князь нервно потирал золотое шитье на груди кафтана.

– Лучше в битву, – сказал он. И после паузы добавил: – Поговорили…

Миронег по обыкновению молчал, не желая вступать в разговор до прямого обращения к нему князя.

– Одно гнездо, а птенцы в нем разные, – продолжал с горечью князь. – Словно кукушка постаралась… Первый раз в жизни стыдно за Ольговичей! Кончак узнает… Ох, как стыдно!

Игорь смотрел в стену, словно боялся встретиться взглядом с лекарем.

– Усобица, оказывается, кончилась, и теперь мы друзья с Мономашичами. И по поучению ублюдка ромейского, основателя этого проклинаемого всеми рода, Ольговичи в знак дружбы будут воевать с врагами христианской веры и Царьграда – половцами. Кончак мне друг, хоть ты понимаешь это, Миронег?

– Дружба – что сыромятный ремень, – откликнулся Миронег. – По русскому обычаю, признаваемому и в Половецкой степи, это прочное крепление, стягивающее на всю жизнь. Но в Царьграде учат, что нет ремней, не поддающихся заточенному клинку. Достань меч – и дружбы не будет.

– И чести тоже не будет, – тихо сказал Игорь, словно самому себе. – Спать пойду. Завтра – домой.

Князь посторонился, пропуская монаха, с безумным лицом выскочившего из пиршественной залы, и пошел в отведенные ему покои. Миронег посмотрел ему вслед и увидел склоненную голову и опущенные плечи. Князь страдал, но лекарь мог справиться только с телесными ранами. Духовные раны больнее, но кто рискнет сказать, что может вылечить их?

Миронег вышел на внешнюю галерею, опоясавшую княжеские хоромы по второму этажу. Галерея была пуста, пиршественный стол притянул к себе даже стражу, переместившуюся поближе к медовухе. Стражники резонно рассудили, что в эту ночь посты никто проверять не будет.

Темнело. Осенний вечер был хмур и холоден. Смоляные факелы, укрепленные на зажимах в стене, разгоняли тьму на локоть от себя, а дальше ночь уже брала свое. Чернигов укладывался спать. По улицам замелькали отблески от наконечников копий ночной стражи, во дворах перегавкивались спущенные с цепи сторожевые псы. Подул ветер, и Миронег поежился, пожалев, что не захватил плащ.

С глухим стуком на перила галереи уселся ворон, деликатно складывая крылья. Ворон пристально смотрел на человека, и Миронег был готов поклясться, что птица так смотреть не может. Даже на поле битвы, когда на трупы накидывались пожиратели падали, вороны расступались перед живыми, да и взгляд у трупоедов оставался мутным, воистину птичьим.

В факельном свете глаза ворона светились недобрым красным огнем. Ворон отвернулся от факела, но отсвет остался, Миронегу показалось даже, что красные лучики из птичьих глаз тянутся к нему. Ворон запустил клюв под крыло, выкусывая паразитов. Немного повозившись, он извлек из-под крыла завернувшийся в трубку обрывок бересты и положил его на перила рядом с собой.

Ворон переводил взгляд с бересты на Миронега, и теперь лекарь точно видел, что береста окрашивается в красный цвет, когда птичья голова опускалась к ней. Постучав для верности клювом рядом с клочком березовой коры, ворон осторожно попятился прочь, слившись с ночной теменью. Заинтересовавшись, Миронег подошел к перилам и взял бересту. Его уже не удивило, что там было послание, адресованное лично ему.

Письмо было не выцарапано, как обычно, острым, как игла, писалом, а написано свинцовым карандашом – так показалось Миронегу. Содержание было лаконично: «Жду у Черной Могилы». Подписи не было, а у гонца, неподалеку чистящего перья, выспросить что-то было невозможно. Миронег задумался, что бы это значило, как вдруг текст на бересте исчез, и на его месте возник иной: «Приходи немедленно».

– Только не бойтесь. Вас будут охранять. Письмо написал, поверьте, достойный и честный человек.

Это сказал ворон. В следующий миг он прижал перья правого крыла к грудине, скоморошьи показывая поясной поклон, и взлетел. Из вороньего клюва вырвался клекот, и Миронег узнал, что он значит.

Скажите, умеют ли вороны смеяться?

Секретарь епископа Маврикий не чувствовал себя таким несчастным даже в те дни, когда впервые сидел в подземельях Влахернской тюрьмы за кражу церковной утвари. Изгнание беса. О таком мог говорить только северный варвар, не постигший всех тонкостей богословия. Господь наш Иисус, конечно, проделывал подобное, но человек – прах у ног Божьих, ему ли мечтать о повторении деяний Христовых?

Но князь Ярослав не забывал своих приказаний, даже данных в пьяном виде. Если он обещал проверить, значит, так тому и бывать, а за неисполнение княжеской прихоти потащат на правеж любого, от боярина до священника. Ох, как не хотелось даже думать об этом… Переплетенные косичкой ремни плетей… Варвары привыкли бить коней, и наказуемых они лупят с той же силой. Да минет меня чаша сия, прости, Господи.

Маврикий собрал в узелок все, что могло пригодиться при изгнании беса, – кувшин со святой водой, прочно запечатанный, чтобы не потерять всуе ни капли; освященные просфорки с выдавленным на них силуэтом святого креста; церковное вино в плетеной фляге и, поверх этого, Псалтирь и Евангелие.

– По княжескому повелению, – важно сказал Маврикий стражу у конюшни, где, как поведали Ярославовы гридни, нечисть шалила особенно часто.

Страж не понимал по-гречески, но священники пользовались у дружинников репутацией людей убогих, поэтому Макарий был пропущен без придирок.

В конюшне было душно, тепло и тихо. Кони спали, тихо вздыхая во сне. Масляные светильники только намечали контур стен и перегородок, так что Маврикий смог без происшествий добраться до середины прохода между стойлами. Там, под светильниками, он развязал свой узелок, аккуратно разложив его содержимое так, чтобы до любого предмета можно было легко дотянуться рукой.

Маврикий знал, что нечисть боится святой воды, но с какой молитвой ее надо разбрызгивать, у святых отцов сказано не было. Гиппонский епископ Августин Блаженный запрещал верующим общение с бесами, но как изгнать беса, не поговорив с ним? Даже Христос говорил с бесами, прежде чем направить их из одержимого в стадо свиней.

– И сказал Господь: именем Моим будут изгонять бесов, – осторожно прошептал Маврикий, откупоривая кувшин.

Просунув ладонь в широкое горло кувшина, секретарь епископа начал кропить стены и стойла святой водой, стараясь при этом не разбудить лошадей. Прелый дух овса и навоза щекотал ноздри, солома цеплялась за подол рясы, и Маврикий чувствовал себя донельзя униженным той глупостью, что должен был делать по княжескому принуждению.

В тишине конюшни ясно раздался смешок. Маврикий обернулся, рассчитывая увидеть охранника у входа, нашедшего себе развлечение. Но ворота конюшни были закрыты, а повторившийся смешок шел не от входа, а откуда-то сверху, из-под крыши. Видимо, шалил один из дворовых мальчишек, сбежавший из-под родительского присмотра.

– Прокляну, – заявил Маврикий со всей возможной строгостью.

Это вызвало новый взрыв смеха под крышей. Неподалеку шлепнулась лепешка навоза, забрызгав Маврикия пахучими брызгами.

– Ну, погоди у меня! – зашипел Маврикий, пытаясь сдерживать голос и особо не шуметь.

Сняв с креплений светильник, Маврикий подтянул повыше рясу, поставил к стене валявшуюся неподалеку лестницу и стал подниматься наверх, стараясь разглядеть в неверном свете затаившегося мальчишку.

Каково же было его удивление, когда в полумраке вдруг возникла бородатая физиономия лучащегося довольством мужичонки средних лет. Мужичонка улыбнулся, показав давно требующий ремонта штакетник зубов.

– Ты кто? – опешил Маврикий.

– Такие болваны, как ты, называют меня бесом. Люди знающие говорят просто – Хозяин, – ответил мужичонка на языке Гомера.