Наконец шум утих. Из-за стола, стоявшего по правую руку, встал кряжистый седоватый венд и, из-под бровей глянув на гостью, обратился к Станимиру на своем родном языке. Однако тот лишь покачал головой и прервал его на полуслове:

– Я тоже рад видеть тебя, почтенный Бурмила. Но среди нас – высокая гостья! Если ты хочешь говорить о ней, говори так, чтобы она тебя понимала… – Молодой вождь оглядел собравшихся. – Это касается всех.

Над столами пролетел ропот. От Аюны не укрылось сердитое недовольство, отразившееся на многих лицах.

– Хорошо, – переходя на язык Аратты, процедил тот, кого вождь назвал Бурмилой. – Как понимать твою причуду, Вейлин, сын Айрелла? За твоим столом, среди мужей – чужеземная девица, да еще и на почетном месте! Или я уже выжил из ума и мне это грезится? Или, быть может, ты позабыл о старых обычаях? Что бы сказал твой доблестный отец, когда бы увидел такое?

– Мой отец был мудрый человек, – спокойно ответил Станимир. – И храбрый – каждый здесь может это подтвердить. – Он воздел руку и обвел взглядом зал. – Однако мудрость его и храбрость сгорели в огне на священном холме. Там же, как подсказывает мне память, покоится и прах твоего старшего брата, Бурмила. Желаешь ли ты повторить их судьбу? Я – не желаю. И не хотел бы видеть мертвым тебя и любого из вас. Вы все нужны здесь, чтобы наша земля обрела силу и величие. Гляньте на небо! Каждый день за его край скатывается дневное светило, а затем поднимается вновь – но уже с другой стороны. Спросите нашу гостью – она знает! Ей ведомы пути того, кого арьи именуют Исвархой! – Рука Станимира вдруг указала на царевну, и на нее устремились все взгляды – на этот раз не злобные, скорее недоумевающие. – Со смертью властителя Ардвана закатилось солнце Аратты. И пока неведомо, взойдет ли новое. Мы можем сделать так, чтобы оно взошло в наших землях… Ты спрашивал, Бурмила, не грезится ли тебе, что перед тобой девица? Я отвечу – грезится! Ибо сам Сварга, как бы ни величали его по ту сторону реки, сегодня послал луч своего сияния в этот дом. Царевна Аюна, дочь Ардвана, – воплощенная милость небес. Почтим же в ее лице подателя тепла и света. Послав нам свою земную дочь, Сварга подал великий знак! – Станимир пристально взглянул на собеседника. – Я ответил на твой вопрос, мой друг и сородич. И полагаю, сказал достаточно для пира…

– Прекрасная речь, Вейлин, – ощерился ничуть не убежденный Бурмила. – Мы все знаем, как ты умеешь красиво говорить. Но если царевна – дар богов, отчего же ты не отдал ее жрецам?

– Или, может, все проще: тебе приглянулась эта златовласая девица и ты нарек ее светом Сварги? – громко спросил еще кто-то.

Над столами пролетели смешки.

– Жрецы лишь служат богам, – ничуть не смущаясь, заговорил Станимир. – А военный вождь – их избранник и любимец. И раз вождю, а не жрецам была дарована солнечная царевна, значит это их воля и знак. Разве твое дело, Бурмила, обсуждать волю богов? Я сказал, и довольно!

Бурмила мрачно зыркнул на князя лютвягов, положил на стол тяжелые ладони с узловатыми пальцами и молча сел на место.

Аюна настороженно глядела на вендов, едва удерживая на лице надменное выражение. Она не подавала виду, но происходившее в пиршественном зале пугало ее. Она-то полагала, что ее беды остались позади, но, оказывается, все только начиналось! Не удержавшись, она кинула быстрый взгляд на Станимира. Он выглядел безмятежным и улыбался, как всегда. Но царевна уже не обманывалась по поводу этого спокойствия.

Речи князя сделали свое дело – никто не осмелился говорить после Бурмилы. Хотя, судя по виду присутствующих, недовольных осталось еще много.

Едва стих ропот, давешний распорядитель громко провозгласил:

– Посланцы из земель дривов и изорянского края!

Двери вновь распахнулись. В зал вошли двое. Один, дородный, богато одетый муж, как показалось царевне, почти ничем не отличался от всех прочих сидящих за столами бородачей. Другой же – костлявый, узколицый, в расшитой роговыми бляшками рубахе, – верно, изорянин. Таких людей Аюна прежде не видела. Длинные прямые волосы, собранные в хвост, были почти белыми, но вовсе не седыми. Глубоко сидящие глаза – странно-светлые, чуть темнее прозрачной воды. На запавших щеках нового гостя едва пробивалась борода, хотя изорянин явно уже не был отроком. Но почему-то, стоя рядом с могучим вендом, он производил впечатление куда более гнетущее. Возможно, причиной тому был его мертвенный взгляд, не выражающий ни страха, ни почтения, ни приязни.

Станимир вдруг широко улыбнулся, встал, обошел стол и распахнул объятия одному из вошедших:

– Илень, старый друг! Как же я рад видеть тебя!

Воевода заулыбался и шагнул навстречу.

– А кто твой спутник? – выпуская старого знакомца, спросил Станимир.

Изорянин, услышав, что говорят о нем, поклонился князю и медленно заговорил, будто цедя слова.

– Это Марас, брат Учая, сына Шкая, – принялся переводить Илень. – Учай, стало быть, вождь всех изорянских родов и племен. Как он сам себя называет – повелитель Ингри-маа. Он отправил своего младшего брата послом ко двору Станимира, князя лютвягов… Учай, сын Шкая, желает поведать тебе, князь, о своей доброй воле…

Аюна насторожилась. Учай? Ей показалось, она прежде уже слышала это имя. Что-то в нем было неприятное – вспомнить бы что? Она разглядывала чужака, покуда не поймала ответный взгляд – холодный, от которого по ее коже пробежали мурашки. Таким глядят на рыбу, прикидывая, как бы ее приготовить. «Что же за Учай такой?» – вновь задумалась царевна.

– Я приветствую посланника вождя изорян и непременно приму и выслушаю его, – ответил Станимир. – Однако мы не говорим о делах на пиру. Здесь нужно веселиться и славить наших предков и богов, позволивших нам дожить до этого радостного дня…

– Песнь! – закричал кто-то.

– Песнь! – поддержали многочисленные голоса.

– Я привез с собой умудренного богами гусляра, – объявил Бурмила. – Он знает все сказания нашей земли и умеет восславить подвиги предков достойными их словами. А поет он так, что лучше не слушать его голодным – не то можно помереть, не дождавшись конца песни!

Станимир улыбнулся шутке могучего вождя.

– Гусляр – это хорошо. Зови его!

Бурмила поднялся с лавки и велел слугам позвать песнопевца. Прославленный гусляр, только и ждавший приглашения, вошел в праздничный чертог. Собравшиеся дружными кличами приветствовали его появление. На лице того мелькнула довольная улыбка. Он сделал несколько шагов и вдруг остановился – длинная рука Шереха преградила ему путь.

– Стой.

– Эй, ты что вздумал! – рявкнул Бурмила.

– Сейчас я спою. Дай-ка гусли! – процедил воин, отбирая у оторопевшего гусляра берестяной короб.

От негромкого голоса княжьего побратима присутствующие разом умолкли, а некоторые даже поежились.

– Ты же не умеешь петь, Шерех, – сурово глянул на побратима Станимир.

– А вот умею.

Шерех стащил крышку с короба и достал длинные «крылатые» гусли.

– Прежде думал, что не умею, а оно вот как оказалось!

– Ты о чем это?

В голосе вождя лютвягов послышалась тень угрозы.

– Дни сейчас такие, – невозмутимо отвечал Шерех. – Все меняется! О чем раньше подумать не могли – ан оно и случилось!

Он прошелся узловатыми пальцами по колкам.

– Хвалебная песнь в честь моего друга и побратима Вейлина, рекомого также Станимиром!

Он ударил по струнам и хриплым, свирепым голосом запел:

– Шерех! – перекрыл пение резкий окрик Станимира. – Если уж взялся веселить нас на пиру, так спой что-то более подходящее, чем песнь о кровавой мести!

– Очень даже подходящее! – встрял Бурмила. Лицо его заметно оживилось, недовольства и след простыл. – Это же песнь о том, как ты вершил месть, Вейлин! Мы все гордимся тобой! – И добавил громко, уставившись прямо на царевну: – Думал ли я, ведя тогда отряд к тебе на помощь к островку в болоте, где подыхали родичи Кирана, что за нашим столом будет угощаться дочь Ардвана?