Мобилизованных построили на перекличку. Горластый унтер-офицер подал команду, как на параде, и сам смутился. Угрюмость, уныние на лицах запасников не вязались с его торжественным голосом, да и равнения не получилось: выперли фланги, запала середина.

После переклички роты были построены. Капельмейстер вывел духовой оркестр за ворота, грянул марш, и колонна тронулась.

Женщины и ребята начали отставать.

Анфиса Григорьевна все еще всхлипывала, но без слез. Цепко ухватив Варю за рукав жакета, она старалась не отстать от головной роты, чтобы хоть издали видеть мужа. Спустя час показались железные фермы моста Петра Великого.

Как только во двор Охтинских казарм прошла последняя рота, часовой торопливо закрыл ворота и спрятался в будке, чтобы родственники мобилизованных не надоедали просьбами. Мальчишки устроились на заборе, сидели смирно, но чувствовалось: стоит одному из них спрыгнуть во двор, остальные как горох посыпятся за ним и понесутся к казармам.

Из штаба вовремя выскочил молоденький офицер. Он цыкнул на ребятишек, а с женщинами держался почтительно, сочувствуя их горю:

— Попрошу разойтись. Карантин продолжается не вечность. Вот вымоем ваших в бане, переоденем и разрешим свидание, да и не одно, самим надоест ходить. Солдаты простоят здесь полгода, необученных разве пошлют на фронт? А к тому времени и война кончится. И выйдет, что слезы напрасно лили.

— Пошто тогда берут, аль у казны харчей больно много? — послышался осуждающий голос.

Женщины не верили офицеру, однако отошли от ворот. Анфиса Григорьевна от горя и усталости валилась с ног. Томиться дальше у казармы было бессмысленно, и она попросила Варю проводить ее в Дегтярный переулок, где жила ее старшая сестра.

Когда Варя вышла на Старо-Невский проспект, от Лавры к Николаевскому вокзалу двигалась толпа. «Крестный ход», — решила она, глядя, как ветер шевелит хоругви. Почему же тогда бегут по переулку городовые, придерживая на ходу кобуры? Неужели опять демонстрация? Варя невольно подалась вперед. Странно, городовые и околоточные выстроились на тротуаре. Явственно доносилось пение:

Царский гимн! Понятно, почему выстроилась полиция. В нестройных рядах манифестантов шагали ремесленники, лавочники, купцы, конторщики, кое-где мелькал и картуз мастерового. Отставной солдат-инвалид цокал деревянной подкованной култышкой, плакал и пьяно кричал:

— За матушку Россию и батюшку царя! Ура!

В ответ по рядам проносилось нестройное «ура».

Тучный лавочник с напомаженной головой, размахивая железной тростью, орал:

— Все на колени.

В избытке верноподданнических чувств черносотенцы отводили душу. На противоположной стороне улицы под полотняным навесом магазина стоял гимназист, с любопытством разглядывая манифестантов. Мужчина, подстриженный под скобку, в купеческой поддевке, исступленно певший гимн, вдруг вскочил на тротуар, сорвал с гимназиста фуражку, бросил на землю.

— В господа бога веруешь? На колени!

Черносотенец опустил грязную руку в кольцах на голову гимназисту и пригнул его к земле под одобрительные возгласы своих дружков.

Мимо дома прошли последние манифестанты, за ними не спеша двигались городовые. Трамваи стояли, по Невскому движение было закрыто. Оставалось одно — тащиться следом за манифестантами.

На углу Суворовского и Старо-Невского проспектов Варя очутилась позади конных жандармов и за ними легко добралась до Николаевской гостиницы. На площади человек в светлом пальто, держась одной рукой за ногу коня, на котором грузно сидел чугунный Александр Третий, о чем-то кричал. В человеке, повисшем на памятнике, Варя узнала Бук-Затонского. Голос его звучал необычайно торжественно:

— Отечество в опасности! Все сбережения и жизнь — на алтарь священной войны!..

С Первой Рождественской в манифестацию влились обитатели Песков. Варя неожиданно очутилась в центре толпы. Рядом с ней шагала разрумяненная молодящаяся старуха с девичьей талией. Она прижимала к плечу древко фанерного щита с надписью: «Мы скоро будем в Берлине!»

Патриотическое буйство продолжалось на Невском проспекте. Обыватели выскакивали из домов, становились на колени, пели гимн, кричали «ура». Недалеко от городской думы из окна спустили карикатуру на Вильгельма Второго. Германский император был изображен в изодранных штанах, с забинтованной головой и на костылях.

У Главного штаба Варя пыталась проскользнуть на мост, но толпы, идущие с Васильевского острова, затянули ее в свой поток. Оглушенная криками, стиснутая со всех сторон, она смутно разглядела на балконе Зимнего дворца невзрачную фигурку в полковничьем мундире и рядом с ней разноцветную стайку дам — царь и его семейство приветствовали своих верноподданных. Толпа неистовствовала. Орали натужно, до красноты, до пота, иные всхлипывали. Только на Миллионной Варе удалось пробиться к набережной и вздохнуть свободно.

В столице наскоро устраивались лазареты. Императрица и великие княгини открыли склады по приему теплых вещей и прочих пожертвований.

В газете «Новое время» появилось первое траурное объявление. Жена, отец и мать извещали родных и знакомых, что корнет Никита Георгиевич Зиновьев убит в бою. Панихида состоится в Благовещенском соборе.

На войне наживались не только фабриканты оружия. Фирма «Парижские моды» придумала для себя новое название: «Дамский траур». За одну короткую июльскую ночь были перекрашены вывески магазинов на Литейном и на Среднем проспекте Васильевского острова. Фирма предлагала матерям, женам, сестрам погибших большой выбор траурного готового платья.

Тревога в Петербурге, вызванная мобилизацией и началом военных действий, понемногу улеглась. В одно из воскресений Тимофей Карпович пришел к «Стерегущему» прямо с завода, даже переодеться не успел.

Тимофей Карпович, как мастеровой первой руки, не подлежал мобилизации. В окопы, правда, он не рвался, но и на заводе было нелегко: четырнадцатичасовой рабочий день, за малейший проступок — отправка в штрафную роту. В мастерские поналезли сынки зажиточных крестьян, лавочники, они-то и выслуживались, выдавая начальству недовольных.

Дома Варю ждало письмо от матери. Кроме родственников, на этот раз ей низко кланялся Козлодумов. Ничего хорошего не сулило упоминание о нем. Варя насторожилась: откуда ждать подвоха, ведь старик отказался от желания ввести ее в свой дом? Геннадия еще зимой женили на дочери богатого хуторянина из соседней волости.

Варя читала письмо бегло, пропуская все, что касалось несчастий с коровами, злого глаза бабы Аграфены. Предчувствие ее не обмануло. В конце мать писала:

На следующий день, придя домой, она застала там деревенского гостя. Геннадий пил чай в комнате хозяйки. В хлебнице горкой высилась деревенская сдоба — колобки, в глубоких тарелках — баранина, маринованные белые грибы. Бутылка водки была чуть начата.

— Я потчевала чаем, а Геннадий Игнатьевич свое угощение выставил, — оправдывалась Анфиса Григорьевна.

— Будет сплетничать-то, — блаженно ухмыляясь, сказал Геннадий и, поманив сыновей хозяйки, щедро насыпал орехов в подолы их рубах.

Варя была рада, что приветливая Анфиса Григорьевна избавила ее от хлопот. Но и поддерживать разговор с непрошеным гостем было трудно. Геннадий только и знал, сколько стоит овчина и в какой волости больше забивают скота. Беседа у Вари с земляком не получилась. На ее счастье хозяйка завела граммофон, чтобы как-то занять гостя.