— Вот как? — сказала Агнесса. — Беспорядки в центре города…

— Какие, барышня, беспорядки! Слыхали, австрияки руку занесли над православной Сербией. Вот народ и страдает за своих братьев и сестер.

— Пойдемте пешком, — Агнесса спрыгнула с коляски.

Толпа запрудила весь перекресток у Публичной библиотеки. Трамвайные вагоны стояли гуськом, вожатые даже и не пытались провести их через толпу. Городовые вежливо просили господ разойтись по домам, а им в ответ неслись крики: «Да живет братская Сербия!», «Долой Австрию!»

Варя узнала, что люди ждут экстренного выпуска газет.

В одиннадцатом часу толпа хлынула на Малую Садовую, а оттуда по Караванной и к Литейному. В поздний час тихая Фурштадтская разноголосо зашумела. В сербском посольстве на окнах были задернуты шторы, а на одном белел большой лист картона с надписью по-русски: «Объявлена война, с нами бог».

Какой-то воинственный студент по-кошачьи взобрался на фонарный столб.

— Вон австрийцев из Петербурга! — хрипло выкрикнул он. — За мной, на Сергиевскую!

Агнесса не отставала от студента, поневоле пришлось и Варе идти с ними.

С трех сторон — с Литейного, Гагаринской и Моховой — казачьи отряды закупорили начало Сергиевской улицы. Мрачное здание австро-венгерского посольства сияло огнями. Это был не вызов, а скорее тревога.

Спустя несколько дней в городе появились приказы о частичной мобилизации. Официально война не была объявлена, но она уже стучалась в каждый дом.

В богатые петербургские квартиры вернулись с дач хозяева.

Тимофей Карпович снова исчез. Варя понимала, что ему теперь не до нее.

Когда она позвонила в квартиру Терениных, дверь ей открыла Даша. Но это была уже не беззаботная хохотушка, всегда приветливо встречавшая Варю. Всхлипывая, она шепнула:

— Наши-то всё про войну.

За дверями гостиной слышались голоса: мягкий — Бронислава Сергеевича и крикливый — Бук-Затонского. Там собралась вся семья Терениных. Бук-Затонский вырядился в военный китель без погон. Когда Варя приоткрыла дверь в гостиную, он стоял у карты Европы, которая всегда висела в Бориной комнате, и, водя тростью, как указкой, объяснял:

— Наступление начнется…

Конец трости прочертил на карте кривую линию. Агнесса кивнула Варе, чтобы та села к ней поближе.

— Ударим сразу на всех направлениях. Французы сделают такой маневр, — встав в полуоборот к карте, Бук-Затонский свел вместе два кулака. — А мы вторгнемся…

Он широко развел руки. Варя без карты и пояснений поняла замысел доморощенного стратега: лишить Германию выхода в Балтийское море, маршем выйти в провинцию Бранденбург.

— Вильке (так назвал он Вильгельма) останется кричать караул и поднести русским на подносе ключи от Берлина.

— В потешные солдатики играете? — проговорил Бронислав Сергеевич. Он более трезво оценивал военную силу Германии. — Изображать врага слабее, чем он есть, значит сознательно обманывать себя…

Домой Варя возвращалась пешком. У Петропавловской крепости дорогу преградила молчаливая, мрачная колонна мобилизованных запасников. «Началось, — подумала она. — Прав Тимофей».

Через день в Петербурге было введено военное положение. Близость войны пугала Варю. В ту ночь она почти не спала, находилась в каком-то тяжелом забытьи. Ее разбудили рыдания, доносившиеся из кухни. Анфиса Григорьевна, положив голову на стол, плакала в голос.

Варя обняла хозяйку, пыталась успокоить ее.

— Варенька! — еще громче зарыдала Анфиса Григорьевна. — Моего-то на рассвете вызвали. Авдотьиха по звездам прочитала: всех мужчин заберут. Верь не верь, а сбылось. Белобилетников — и тех гонят на пункт.

Случилось то, о чем вполголоса с весны говорили в Петербурге. Говорили по-разному: объятые коммерческой мечтой грезили о барышах на константинопольских рынках, салонные стратеги за стаканом вина разыгрывали такие молниеносные баталии, что барышням, только что выпорхнувшим из гимназий, казалось, что будущим летом они уже будут купаться в Мраморном море. На окраинах города, на улице Счастливой, что за Нарвской заставой, на Пряжке и Песках тоже говорили о войне. И тогда гнетущая тоска вползала в полуподвальные артельные комнатушки, за ситцевыми перегородками слышались громкие вздохи и обрывки молитв.

Третью пятницу июля Петербург встретил тревожно. Ночью дворники и городовые оклеили заборы объявлениями. Крупные черные буквы останавливали внимание ранних прохожих:

День выдался солнечный, а люди не замечали радостной игры теней на тротуарах. Шумливые мальчишки-газетчики и те притихли. Война не сенсация. Война — это не очередной скандал в какой-нибудь великосветской семье. Война — это миллионы смертей, тиф, голод. На российских равнинах появятся новые кладбища, погибнут люди, которым жить бы да жить.

На заборах рядом с манифестом были расклеены позорные объявления:

Россия — разутая, раздетая, безоружная — вступала в большую войну.

Анфиса Григорьевна собралась к мужу, чтобы проститься с ним, передать кое-что из еды. Варя понимала, что хозяйку нельзя оставить одну.

На сборный пункт Варя и Анфиса Григорьевна шли по знакомым улицам, но сейчас они казались чужими. На пункт тянулись опоздавшие. Из ворот углового дома на Средней Колтовской улице вывалила маленькая, но шумная компания. Впереди шел рослый курчавый парень, растягивая мехи старой гармони. Справа, чуть на отлете — две молодые женщины, сзади шагал пожилой рабочий. Он был угрюм, нес пузатый фанерный чемодан и держал за руку мальчика лет пяти.

У женщин были певучие голоса.

Гармонист тряхнул черными кудрями, свел мехи, чтобы снова их развернуть, и запел:

— Веселье сквозь слезы, — вырвалось у Вари.

Двор сборного пункта был заполнен мобилизованными запасниками. У ворот дежурный городовой козырнул Варе и посторонился. За Варей прошмыгнула и Анфиса Григорьевна. Ее муж получил назначение и ждал отправки в полк.

Никогда, даже на семейных праздниках, муж Анфисы Григорьевны не баловал ее лаской. А сейчас на сборном пункте он молча, с неуклюжей нежностью перебирал ее вьющиеся на висках черные волосы. Да и о чем им было говорить? Все было сказано утром, когда он, подпоров матрац, отдал жене пятьдесят рублей, припрятанных на черный день. На случай нужды велел не беречь костюм-тройку, двух меньших ребят советовал отправить к своему отцу, в деревню под Ярославль. Старика не мобилизуют, ему под семьдесят.

Всюду было горе и слезы. Заплакала и Варя, хотя никто из ее родных и друзей не подлежал мобилизации. Тимофей Карпович жил по чужому паспорту, под фамилией Орлов, работал на Механическом и состоял на броне. Писарь полицейского участка, выправляя ему вид на жительство, за подходящую мзду записал происхождение не «из рабочих», а «из крестьян», что и дало ему возможность устроиться на военный завод.