Но вот в дверях возникло движение, и сквозь плотную толпу стал протискиваться главный инженер завода Николай Егорович Водохлебов, а вслед за ним какой-то тип с весьма многозначительным лицом и упитанной фигурой, какие встречаются — по прошлым наблюдениям Петра Степановича — исключительно в наркоматах и главках. Замыкал троицу худощавый тип в сером пиджаке.
Все трое расположились за директорским столом; Водохлебов — в центре.
Вот он встал, оглядел собравшихся поверх очков, постучал карандашом по графину, требуя тишины, — и все сразу же сообразили, что дело пахнет керосином, в том смысле, что чистка, о которой ежедневно пишут газеты и талдычат по радио, добралась и до их завода. А у Петра Степановича так вообще сердце упало, так что он даже дышать стал с трудом от дурных предчувствий.
И точно.
— Прошу внимания, товарищи! — произнес Водохлебов напряженно звенящим голосом и, когда в кабинете наступила тишина, сообщил: — Слово имеет представитель наркомата тяжелой промышленности Украины товарищ Греховец.
И товарищ Греховец, оказавшийся типом с упитанной фигурой, поднялся и, ни секунды не промедлив, заговорил неожиданно тоненьким голосом:
— Мне поручено сообщить, что на вашем заводе органами НКВД раскрыт троцкистско-националистический диверсионно-шпионский заговор, который возглавлял бывший директор завода Чумаков. В заговор были втянуты некоторые заместители Чумакова, а также парторг завода Кислик, председатель профкома Буняк и другие. Идет следствие. Временно исполняющим обязанности директора завода наркомат тяжелой промышленности Украины назначил товарища Водохлебова. Все заместители исполняют обязанности отсутствующих руководителей впредь до особого распоряжения директора завода. В ближайшие дни будет проведено совещание партактива завода, на котором будет дана принципиальная оценка пробравшимся в руководство врагам народа, с которыми наша партия под неусыпным руководством товарища Сталина и наши славные чекисты во главе с железным наркомом внутренних дел товарищем Ежовым ведут беспощадную борьбу. Более подробную информацию даст товарищ Лупашин, представитель наших славных чекистов.
И все головы повернулись в сторону поднявшегося с места человека в сером пиджаке, стриженного под ежик, с сумрачным лицом и глубоко упрятанными в подбровье глазами.
— Мне, собственно говоря, добавить к сказанному нечего, — заговорил Лупашин, лениво растягивая слова. — Я назначен к вам в качестве представителя госбезопасности. Могу сказать лишь одно: мы потянули за ниточку, клубок еще разматывать и разматывать. Разумеется, честных товарищей это не коснется, так что пусть они работают спокойно. И это пока все, что я могу сказать.
— Да, товарищи, — подхватил Греховец, — это действительно пока все, что мы можем сказать. Идите на свои рабочие места и продолжайте трудиться. О новых назначениях, которые наверняка последуют, вас поставят в известность незамедлительно. Ваша задача состоит в том, чтобы завод продолжал работать, и даже еще лучше, поскольку, так сказать… а помимо всего прочего, еще и в том, чтобы пресекать всякие провокационные слухи и разговоры в вашем коллективе. Это также касается членов партии и комсомольцев. Как, впрочем, и всякого другого честного советского человека. Мы все должны помнить, что политика партии, руководимой верным ленинцем товарищем Сталиным, направлена на всемерное, так сказать, развитие и укрепление тяжелой промышленности, поскольку мировой империализм спит и видит, чтобы мы с вами ударились, так сказать, в панику и замедлили поступательное движение нашей страны к сияющим вершинам коммунизма. От имени наркомата желаю вам новых успехов по выполнению заданий пятилетки и соцобязательств.
В своей клетушке Петр Степанович первым делом выпил стакан холодной воды. Помедлил немного и выпил еще полстакана. В голове его был полный разброд. Единственное, что он понял и запомнил накрепко, так это угрозу со стороны чекиста о разматывании клубка. И чудилось Петру Степановичу, что вот он, технолог Всеношный, сидит и чего-то ждет, в то время как где-то кто-то разматывает этот клубок… а в райотделе НКВД лежат бумаги на бывшего заключенного и секретного информатора органов Всеношного, где про него написано столько всякого… и вот кто-то сейчас возьмет эту писанину и тут же скажет кому-то… или напишет, или еще что… и тут же за ним, то есть за Всеношным, и придут и… а он уже, почитай, два года с лишком не был в райотделе гэпэу… или как там это у них сейчас называется… ни о чем не информировал и вообще ничего в этом направлении не делал, и это тоже может показаться подозрительным тому — или тем, — кто сейчас рассматривает его бумаги. А ведь мог же, мог сходить хотя бы из любопытства и узнать, почему его так долго не вызывают. Может, забыли о нем. Может, наоборот, присматриваются, чем он занимается в свободное от работы время… да и на работе тоже, потому что… потому что подписывал же он «бумагу», где обязывался и прочее, а после того, как маленький чекист по фамилии Дудник вызывал его… всего лишь один-единственный раз… по делу Кутько, которого вскоре же арестовали и судили… при этом Петра Степановича к делу этому не привлекали даже в качестве свидетеля… прошло так много времени, так много… а он думал, что… и вот, оказывается…
Дальше думать Петр Степанович не мог, потому что мозг его отказывался думать дальше, ибо дальше был полный мрак. Он лишь тупо смотрел в одну точку, вспомнив почему-то, что жена его поцеловала сегодня утром как-то не так — будто прощалась навек, а потом, когда он шел на завод, и другие шли туда же… и шаги как-то шуршали не так, и голоса звучали тревожно. Может, этого и не было, может, померещилось, а клубок-то… клубок-то разматывается и разматывается. Точно так же он разматывался и в Харькове в двадцать девятом, и ты тоже об этом ничего не знал и не догадывался, а в результате…
В это время дверь отворилась, вошел начальник цеха Анищенко, закрыл дверь за собой и молча сел на свободную табуретку. Был он хмур, раздосадован и не умел скрывать своих чувств. Посидев так с минуту, он достал из кармана портсигар, раскрыл, предложил папиросу Петру Степановичу.
Закурили.
— Я заходил к вагранщикам — у них там, слава богу, все в порядке, — сообщил Анищенко между двумя затяжками. И вдруг, ударив кулаком по столу: — А ты, Степаныч, не раскисай! Да! Я твою историю знаю. И тебя тоже знаю. И вижу, чем ты сейчас дышишь. Небось, сидишь и ждешь, что придут. А ты не жди! Да! Ты работай! Вот. План с нас никто не снимал. А Стручкова, к твоему сведению, взяли сегодня ночью — мастер Седых, сосед его, сказал: его в качестве понятого приглашали. Такие вот дела… А я тебя врагом не считаю. Да! И работник ты хороший. Контроль и все такое прочее наладил в цехе, как нигде. А это не всем дано! Не-ет, не все-ем! — погрозил Анищенко при этом кому-то пальцем. — И я тебя в обиду не дам. Имей это в виду. Так и скажу: Всеношному не доверяете и мне не доверяйте тоже. И баста. Это по-нашему, по-рабочему. Так что вот так. А у тебя на цепном конвейере, между прочим, трех человек не хватает сегодня. Может, заболели, может, еще что. Технологическая цепочка рвется — понимать надо. А ты сидишь и сопли на клубок мотаешь. Это, Степаныч, не дело. Вот что я тебе хотел сказать. А мое слово крепкое.
Анищенко задавил в пепельнице окурок, встал, велел:
— Пошли на конвейер. Нечего тут рассиживаться.
И Петр Степанович, всхлипнув от нахлынувших чувств и отерев глаза рукавом, пошел вслед за начальником цеха, который впервые открылся перед ним в таком, можно сказать, человеческом качестве.
Это был какой-то сумасшедший день: все производство литейного цеха, а иногда Петру Степановичу казалось, что и всего завода, замкнулось на него, технолога Всеношного, которому пришлось взять на себя заботы арестованного Стручкова. Странно, но он почувствовал, что отвык и от объема обязанностей, и от его многочисленных и разнообразных задач. А давно ли он занимал должность в несколько раз выше и сложнее и не чувствовал никаких затруднений.
