¹³ Уж эти мне друзья. Интонация здесь менее сердечная, чем в начальной строке главы Третьей, I, 1, где употреблено то же восклицание («…Уж эти мне поэты!»). Повторение слова «друзья» усиливает встревоженно-расстроенную, негативно-ироническую тональность.

^1–2 Ср. интонацию в байроновском «Дон Жуане», XIV, VII, 2 (см. также коммент. к «ЕО», глава Четвертая, XX, 1): «…ничто; сугубое мечтательство» (Пишо, 1824: «…Rien… c'est une simple méditation»).

4–6 Что нет презренной клеветы,

На чердаке вралем рожденной

И светской чернью ободренной…

Верхний этаж дома № 12 на Средней Подьяческой улице в С.-Петербурге, где драматург и театральный режиссер князь Шаховской (см. коммент. к главе Первой, XVIII, 4–10) постоянно устраивал веселые вечеринки с участием танцовщиц, был известен как «чердак», и поскольку именно оттуда весной 1820 г. пошли некоторые оскорбительные для чести Пушкина слухи, комментаторы считают отнюдь не совпадением использование слова «чердак» в этой поразительной строфе с ее свирепым рыком аллитерированных «р» и пророческой тональностью. (Иван Тургенев замечает в подстрочном примечании к французскому переводу Виардо, что Пушкин здесь как будто «prédire les causes de sa mort» <«предсказывает причины своей смерти»>). Однако и в самом деле 1), «враль» плодил клеветнические слухи не только на «чердаке», но делился ими со своими московскими покровителями, и 2) «чердак» (фр. «grenier») — «lieu commun» <«общее место»>, как источник сплетен.

«Враль» — это заурядный лжец, сплетник, пустобрех, бездельник-плут, «un drôle qui divague» <«болтун-пройдоxa»>, хвастливый трепач, безответственный дурак, сочиняющий или распространяющий лживые слухи. Глагол «врать» в языке того времени означал не только «говорить неправду» (как в наше время), но «болтать» и «хвастаться», нести чушь, вздорно бахвалиться. Грибоедовский Репетилов, гоголевские Ноздрев и Хлестаков — известные «врали». В следующей строке: «ободренный» — галлицизм («encouragé»).

Заметим, что в черновике (2370, л. 72 об.) в строке 5 нет ни чердака, ни враля, а есть сильный выпад против клеветника, который был у поэта на уме:

(Сволочь — фр. «canaille», «подонки», «шайка подлецов»).

Пушкин впервые попал на «чердак» Шаховского в начале декабря 1818 г. В письме Катенину (которого не видел с 1820 г.), написанном в начале сентября 1825 г., он вспоминает об этом в связи с отрывками из трагедии Катенина «Андромаха», незадолго до того появившимися в булгаринской «Русской Талии»: «…один из лучших вечеров моей жизни; помнишь? На чердаке князя Шаховского». И в том же письме наш поэт извещает своего адресата о том, что «четыре песни „Онегина“ у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них» [занят «Борисом Годуновым»].

Приблизительно 15 апр. 1820 г. военный губернатор Петербурга граф Михаил Милорадович (1771–1825), доблестный воин, «bon vivant» и несколько эксцентричный администратор, пригласил поэта к себе — поговорить по поводу распространяемой в городе рукописи антитиранических стихов, приписываемых Пушкину. Беседа носила джентльменский характер. Пушкин в присутствии губернатора запечатлел на бумаге свою великую оду «Вольность», довольно глупые «Noël» («Ура! В Россию скачет кочующий деспот») и, возможно, другие небольшие стихотворения, о которых мы не знаем. Не проведи Милорадович все дело столь благожелательно, сомнительно, чтобы влиятельным друзьям Пушкина (Карамзину, Жуковскому, Александру Тургеневу, Чаадаеву) удалось убедить Александра I прикомандировать Пушкина к канцелярии по-отечески относившегося к нему генерала Ивана Инзова, главного попечителя об иностранных поселенцах южного края России, и позволить ему провести лето на Кавказе и в Крыму для восстановления здоровья, вместо того чтобы быть сосланным в кандалах в какую-нибудь северную глушь.

Тем временем в Москву дошли и рикошетом вернулись в С.-Петербург слухи следующего содержания: действуя по указаниям царя, граф Милорадович высек Пушкина в тайной канцелярии Министерства внутренних дел в С.-Петербурге. Пушкин узнал об этих слухах в конце апреля, не мог установить их источник и дрался на дуэли (власти так и не узнали об этом) с человеком, который повторил их в С.-Петербурге.

Граф Карл-Роберт Нессельроде (1780–1862), министр иностранных дел, 4 мая распорядился выдать тысячу рублей на дорожные расходы «коллежскому секретарю» Пушкину и отправить его в качестве курьера в Екатеринослав, где находилась штаб-квартира Инзова. Через несколько дней Пушкин покинул Петербург и лишь из полученного позднее (вероятно, на Кавказе) письма узнал, что известный повеса граф Федор Толстой (1782–1846; его двоюродный брат, Николай, был отцом Льва Толстого) из Москвы развлекал своих петербургских друзей гнусными рассказами о «порке». (Документальные свидетельства позволяют мне утверждать, что Шаховской и Катенин энергично опровергали эти слухи).

Прозвище Федора Толстого — «Американец» — достойный образец русского юмора: в 1803 г. Толстой, принимавший участие в первом этапе знаменитого кругосветного путешествия адмирала Крузенштерна, за неповиновение был высажен на Крысьих островах (Алеутские острова); ему пришлось добираться обратно через Сибирь, что заняло два года. Он был героем двух войн — русско-шведской (1808–09) и русско-французской (1812). Убил на дуэлях одиннадцать человек. Считался карточным шулером. Пушкин в течение шести лет ссылки с нетерпением ждал поединка с ним и, приехав в Москву в сентябре 1826 г., немедленно вызвал его на дуэль. Друзьям Пушкина удалось добиться полного их примирения; и, как это ни странно, Толстой стал ходатаем Пушкина в период его ухаживания за Натальей Гончаровой.

В Эпилоге «Руслана и Людмилы» (написанном в июле 1820 г. в Пятигорске) и в Посвящении «Кавказского пленника» (адресованном в 1821 г. Николаю Раевскому) наш поэт вспоминает «и сплетни шумные глупцов» (Эпилог, строка 8) и свое положение «жертвы клеветы и мстительных невежд» (Посвящение, строка 39). В ответ на клевету он дважды в стихотворениях (1820, 1821) писал о безнравственности Толстого[54]. 23 апр. 1825 г. наш поэт в письме из Михайловского брату в Петербург заметил: «Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне Онегина, если его пасквиль этого стоит…». Речь идет о довольно складно написанных, однако ядовитых рукописных александрийских стихах, сочиненных Толстым в конце 1821 г. в ответ на пушкинские диатрибы. Пушкин узнал об этом в 1822 г.

В этой эпиграмме, состоящей из шести александрийских стихов, Толстой напоминает «Чушкину» (производное от «чуши» — «чепуха» и «чушки» — «поросенок»), что «он — наглец». Непостижимо, как Пушкин, не забывающий обид Пушкин, с его обостренным чувством чести и «amourpropre» <«самолюбием»>, смог простить это оскорбление. Должно быть, Толстой предпринял в сентябре 1826 г. что-то поистине необычайное, чтобы загладить свою вину.